За новую стратегию новой глобальной революции

(слишком старое сообщение для ответа)

2007-05-31 09:10:35 UTC

За новую стратегию новой глобальной социальной революции отменой
денежной стстемы

Миронов
***@ybb.ne.jp

революции в наши времена.



ясно поставить стратегические цели социалистической революции так:

















производства.

















Энгельса.








в мировом комдвижении.
Подробнее, читайте статью заглавленную:

Прим.: Данная статья в предыдущий раз была направлена к ряду
компартий.
И она была и в Форуме сайта КПРФ (http://kprf.ru) по теме "Размышление
о стратегии развития КПРФ", в форумх anastasia. ru, цитадель ольмера.

Конец инерционному мышлению пришедшему ко крупному провалу!!

Viktor Vashkevich

2007-05-31 16:13:20 UTC

За новую стратегию новой глобальной социальной революции отменой
денежной стстемы
Миронов
Углубление взаимной зависимости экономики импстран и
распростронение информационно-телекоммуникационных связей во всемирном
масшитабе ускоряют зрелость обьективных условий всемирной социальной
революции в наши времена.

В общем так, но начинать нужно с перехода с физики Эйнштейна
на физику Герца, с перехода с топливной энергетики на безтопливную.

Альтернатива империалистической глобализации - это нечто иное как
новая глобальная социальная революция.
Для продвижения вперед к глобальной социальной революции необходимо
Отменить плутократический режим господства капитала, его осново -
денежную систему, товарное производство и классы;
Построить новое общество безмозмездного служения как заводами и
учреждениями, так и трудом, вообще во всех областях общественной жизни
людей во всем мире. Тем более, что это все больше требуется ныне в
условиях ускорения похолодания и наступления ледникового периода, и
вместе с тем наступления взрыва солнца к 2008 г. по сведениям ESA
(Europian space agency), которое опубликовано сайтом izvestia.ru, из-
за ускорения отепления Земли по вине преймущественно стержня зла
промышленно развитых импстран во главе с США.
Для реализации такой новой глобальной революции необходимо прекратить
инерционное мышление, фундаментализм по Марксу и Ленину, догматизм и,
в особенности, культ бывших лидеров мирового комдвижения обусловивших
и приведших к неудаче и развалу Советского Союза и других т.н.
соцстран и к идейному разоружению мирового комдвижения из-за отказа от
неразрывных важнейших и основных целей стратегии социалистической
революции: отказа от полных отмены денежной системы и товарного
производства.
Ведь Ф. Энгельс не поставил стратегическую цель отмены денежной
системы, ограничивая упоминанием о ошибочном ее стихийном исчезновении
после революции в труде Принципы Коммунизма, оставаясь
половинчатостью и непоследовательностью. Маркс и Энгельс не поставили
данную стратегическую цедь в Манифесте Коммунистической партии.
Пословица гласит: Не забывай раз данное себе слово!
А Ленин ограничил сказанные цели социализма только отменой классов с
мая 1919 г., отказываясь от стратегической цели отмены денежной
сисмемы во 2-й Программе РКП(б) принятой в VIII съезде партии в марте
1918 г., не оставляя ее даже как цели в будущем. И извращая
определение понятия социализма, он отметил, что поскольку существует
разница классов, такое общество не можно назвать социализмом.
Это стало альтернативным решением принципиальной уступки
международному империализму и пораженчества, хотя в условиях тогдашней
отстающей России, все же на основе правого оппортунизма, тогла как его
поставление стратегической цели отмены денежной системы во 2-й
программе РКП(б) было вкладом в преодоление крупной ошибки Маркса и
Энгельса.
А последники Ленина несчастливо и глупо сделали это традицией мирового
комдвижения вплоть до сегодня, и они вели к перерождению партии, идя
по пути сближению к капу с периода Хрущева и продвижения
контрреволюции при Горбачеве и ее реализации при Ельцине.
Вот почему в СССР не было социализма. Рабочие и инженеры в бывшем
Советском Союза ныне одобряют такие выводы.
Для успешного продвижения вперед по пути грядущей глобальной революции
и реализации ее прежде всего необходимо реализовать идейный ренессанс
в мировом комдвижении.
За новую стратегию социализма, отвечающую требованиям 21 века

Г. Спенсер подходит к проблеме раскрытия сущности эволюции, рассматривая ее как восходящее движение, как переход от простого к сложному и, прежде всего, противопоставляя эволюцию процессу разложения, распада, причем делает это весьма обстоятельно. Первым делом, будучи последовательным позитивистом, он указывает на наличие закономерностей, единых для всех форм материи – от косной, неживой до социальной. Общая же суть перемен, происходящих в ходе эволюции с материей во всех ее разновидностях и формах, заключается, по Спенсеру, в следующем.

Различные материальные тела могут существовать в двух противоречивых процессах – в интеграции (т. е. в объединении, слиянии) и в движении. При этом необходимо учитывать, что: 1) к интеграции ведет потеря (точнее, связывание) движения; 2) в свою очередь, при распаде единого тела – то есть при дезинтеграции – входившие ранее в состав его и теперь разъединяющиеся материальные частицы вновь приходят в движение. Именно эти два процесса, находящиеся в антагонизме друг с другом, и образуют то, что Спенсер называет 1) эволюцией и 2) разложением. Разложение (или рассеяние) подразумевает высвобождение движения и дезинтеграцию материи. Эволюция же, напротив, представляет собою процесс объединения, интеграции материи и связывание движения.

Эти процессы эволюции и дезинтеграции Спенсер в своих «Основных началах» иллюстрирует многочисленными примерами процессов перехода самых разнообразных форм материи из однородного (гомогенного) состояния в неоднородное (гетерогенное).

В ходе эволюции совершается перераспределение движения. Скажем, частицы вещества, входившие в состав расплавленной массы планеты, находились в беспорядочном, хаотичном движении. По мере остывания этой массы образовывалась тонкая, но постепенно утолщавшаяся твердая кора. Движения отдельных ее частей – поднятия и опускания, растяжения и сжатия – становились все более упорядоченными, приобретали ритмичнооколебательный характер. То же самое совершалось и с жидкой, и с газообразной оболочками Земли.

Сходные процессы протекают и в живых организмах. Усиление интеграции, разнородности и определенности влечет за собой перераспределение связанного движения (речь идет не только о простейших механических, но и о более сложных формах движения – как любого изменения в пространстве и времени), т. е. энергии и ресурсов, и в конечном счете и составляет то, что именуется развитием функций.

Важнейшим проявлением усиления разнородности выступает дифференциация частей единого целого и выполняемых ими в этих рамках функций. Это достаточно сложное, неоднозначно понимаемое в разных контекстах понятие. В онтогенезе (т. е. в процессе развития индивидуального организма) под этим понимают превращение отдельных, первоначально одинаковых, не отличающихся друг от друга клеток зародыша в объединения специализированных клеток тканей и организма, выполняющие принципиально отличные друг от друга функции. А в филогенезе (процессе исторического развития целого рода организмов) этим термином обозначают расчленение единой большой группы (рода) организмов на множество подгрупп, различающихся по своим функциям (виды), – процесс, называемый видообразованием. Спенсер ввел в социальную теорию понятие социальной дифференциации, применив его для описания универсального для всей общественной эволюции процесса возникновения специализированных институтов и разделения труда.

По мере развития общества, считал Спенсер, комплексы социальных деятельностей, выполнявшихся прежде одним социальным институтом, распределяются между другими – вновь возникшими или прежде существовавшими институтами. Дифференциация представляет собой возрастающую специализацию различных частей общества, создавая тем самым внутри общества все большую гетерогенность.

Например, было время, когда семья обладала вначале и репродуктивными, и экономическими, и образовательными, и отчасти политическими функциями. Однако по мере развития обществ комплексы различных социальных деятельностей, выполнявшихся прежде одним социальным институтом – семьей, становятся разделенными между другими институтами. Во всяком случае, всовременных обществах специализированные институты трудовой деятельности и образования определенно развиваются вне семьи.

Теперь мы вместе со Спенсером можем дать наиболее общее определение того процесса, который называется эволюцией: «Эволюция есть интеграция вещества, которая сопровождается рассеянием движения, втечение которой вещество переходит из состояния неопределенной, бессвязной разнородности в состояние определенной связной разнородности, а сохраненное веществом движение претерпевает аналогичное превращение».

В то же время следует отметить, что, обращаясь к социальной эволюции, Спенсер не согласен с идеей непрерывного и единообразного линейного развития. В соответствии с такой идеей различные дикие и цивилизованные народы должны были бы размещаться на противоположных ступенях одной общей исторической шкалы. Он же считает, что «истина заключается скорее в том, что социальные типы, подобно типам индивидуальных организмов, не образуют известного ряда, но распределяются только на расходящиеся и разветвляющиеся группы».

Вообще эволюционная теория развития включает в себя целый ряд принципов, которые используются в различных формах. Хотя полного согласия по вопросу о сущности эволюционной теории не сложилось, тем не менее можно говорить о двух основных типах эволюционной традиции в социологии. Первый тип постулирует нелинейную, но достаточно упорядоченную прогрессивную природу социальных изменений. Второй тип основан на прямых аналогиях с процессом эволюции растительного и животного мира.

Мощным толчком для появления и бурного развития второго типа эволюционных концепций послужила дарвиновская теория естественного отбора. При этом основные принципы эволюционизма как социальной теории основывались на убеждении, что прошлое человечества в целом и любого отдельно взятого общества можно восстановить. Во-первых, изучая одновременно сосуществующие с индустриальными примитивные общества, а во-вторых – по тем реликтовым или рудиментарным пережиткам и обычаям, которые сохранились в развитых обществах (подобно тому, как палеонтолог по нескольким сохранившимся окаменелым костям восстанавливает облик доисторического монстра). Наиболее последовательных сторонников эволюционной традиции нередко, и видимо, небезосновательно, подвергали критике за несколько вольное обращение с историческими фактами и активное использование метода «ножниц и клея», т. е. за склонность к произвольной подборке примеров из различных эпох и обществ, вырванных из целостного социального контекста.

В наибольшей степени различные теории социальной эволюции господствовали в социологии в конце XIX-начале ХХ веков. Среди них одной из наиболее влиятельных был социал-дарвинизм. Эта доктрина (кстати, практически ничего общего не имеющая с самим Ч. Дарвином и Г. Спенсером) принимала различные формы, но большинство вариантов сводилось к двум основным положениям. Первое положение – в развитии обществ существуют мощные и практически непреодолимые силы, подобные силам, действующим в живой и неживой природе. Второе положение – сущность этих социальных сил такова, что они продуцируют эволюционный процесс (в направлении прогресса) через естественную конкурентную борьбу между социальными группами. Наиболее приспособленные и удачливые группы и общества, выигрывая такого рода борьбу, дают жизнь новым поколениям, обладающим более сильными адаптивными свойствами, и тем самым повышают общий уровень эволюции общества, что выражается в выживании наиболее приспособленных. У некоторых авторов, в особенности у Л. Гумпловича и в некоторой степени у У. Самнера, эта концепция приобретала расовые обертоны: утверждалось, что некоторые расы, обладая от природы признаками превосходства, прямо-таки с неизбежностью призваны господствовать над другими.

Острый спор по поводу правомерности эволюционных теорий не утих и по сей день. Обычно он вращается вокруг проблемы применимости дарвиновских принципов к эволюции человеческого общества, имеющего все же качественно иную природу. В самом деле, если строго придерживаться этих принципов, то мы должны рассматривать общество как некую совокупность элементов (или же свойств), лишенную какой-либо упорядоченности. В природе отбор идет вслепую, стихийно и хаотично отфильтровываются лучшие образцы различных видов живых и неживых существ (лучшие – в смысле наилучшим образом приспосабливающиеся к изменениям окружающей среды). В таком случае и социальная эволюция представляет собой процесс изменений вследствие случайных вариаций и естественного отбора. Конкуренция между людьми, социальными группами, обществами и социальными явлениями ведет к тому, что некоторые типы социальных явлений начинают преобладать, поскольку лучше приспосабливаются (или помогают обществу приспособиться) к изменению условий, а другие, напротив, сходят на нет и отмирают.

Позитивистский социальный эволюционизм был убежден в единообразии действия законов природы в различных мирах – физическом, биологическом и социальном. Принципы развития, по мнению позитивистов, универсальны для всех наук. Г. Спенсер, к примеру, сосредоточился на поисках сходств и всеобщих закономерностей эволюционных процессов. Для него социальная эволюция представляет собой пусть важную, но все же только часть Большой Эволюции, которая изначально представляет собою некий направленный процесс возникновения все более и более сложных форм существования неорганической и органической природы. Обратим внимание, что приведенное выше определение эволюции, данное Спенсером, в принципе универсально: оно применимо и к эволюции неживой материи в астрономических масштабах, и к эволюции биологических организмов, и к эволюции человеческих сообществ. Процесс любой эволюции по Спенсеру состоит из двух взаимосвязанных «подпроцессов»:

¦ дифференциации – постоянно возникающей неоднородности и нарастающего разнообразия структур внутри любых систем;

¦ интеграции – объединения этих расходящихся частей в новые, все более сложные целостности.

Следовательно, и понятие «прогресс» Спенсер, по сути дела, употребляет не столько в интеллектуальном, моральном или оценочном смысле, а скорее в морфологическом, подобно биологам, которые различают «высшие» и «низшие» организмы по степени их сложности.

Естественно, что такого рода трактовки встретили весьма активное противодействие со стороны многих философов, социологов и теологов. Их критическая аргументация была довольно убедительной. В самом деле, социальную эволюцию невозможно прямо калькировать с эволюции биологической. Общество – это не хаотическое, неупорядоченное скопление индивидов. Ему всегда присущи определенные структура и организация. Поэтому вряд ли возможно трактовать социальную эволюцию и вызываемые ею социальные изменения как случайные мутации. Отбор, совершаемый в результате этого процесса, не может носить полностью пассивный характер. Общество состоит из людей, обладающих высшей нервной деятельностью и развитым опережающим отражением, а следовательно, целеполаганием. Другими словами, отбор социальных изменений производится в значительной степени самой социальной средой. Между тем среда эта, как уже было сказано, организованная, она не только производит отбор, но и сама создает нововведения или заимствует их извне, внедряет, апробирует, модифицирует и т. п. Такого рода нововведения, как правило, не являются предметом свободного или случайного выбора, поскольку в значительной степени обусловлены всем ходом предшествующего исторического развития.

Эти критические замечания уже в значительной степени учитывали социологи последующих поколений – Дюркгейм, Ковалевский, Радклифф-Браун. Используя сравнительный подход, они подчеркивали важную взаимозависимость институтов внутри социальной системы. Общество рассматривалось как саморегулируемый организм, потребности которого удовлетворяются определенными социальными институтами. Индивиды же приспосабливают свое поведение к требованиями институтов, сложившихся в этом обществе. Благодаря этому они постепенно приобретают наследственную предрасположенность к определенным типам социального поведения. В чем-то этот процесс, конечно, схож с естественным отбором – в том смысле, что «полезные» обычаи и правила поведения помогают обществу выжить и более эффективно функционировать, что и определяет «положительную», прогрессивную направленность социальных изменений. Поэтому они закрепляются в последующих поколениях подобно тому, как «полезные» (т. е. позволяющие эффективно адаптироваться к изменяющимся природным условиям) физиологические характеристики закрепляются в организме и передаются его потомству.

Абсолютное большинство теоретиков социального эволюционизма убеждены в наличии действующего в обществе интеллектуального и технического прогресса. С наличием же морального прогресса согласны не все эволюционисты. Те, кто разделяет точку зрения о его существовании, принадлежат к течению так называемой эволюционной этики. Они исходят из того, что само наличие морали – это один из важнейших факторов выживаемости общества, поскольку она является основой взаимодействия и взаимопомощи людей. Заметим, что внутри этого течения имели место и разногласия. Одни социологи утверждали, что главное в морально-эволюционном процессе – это своего рода формирование социально-индивидуальной наследственности, когда общество, исходя из потребностей своего развития и эффективного функционирования, навязывает индивидам и социальным группам собственные требования, которые они волей-неволей вынуждены воспринимать и интериоризировать. Таким образом, индивидуальная воля и сознание оказываются как бы исключенными из этого процесса. Другие же доказывали, что подлинная социальная эволюция осуществляется только в процессе морального и рационального выбора. При этом некоторые сторонники первой точки зрения считали, что моральная эволюция вовсе не отменяет борьбы за существование, а лишь смягчает, гуманизирует ее, заставляя чем дальше, тем чаще использовать в качестве орудий борьбы мирные, т. е. моральные средства.

Среди сторонников социального эволюционизма возникали также дискуссии о том, какие из факторов сильнее влияют на процесс эволюции: внутренние или внешние.

Сторонники первой, или эндогенной, концепции считали, что развитие общества объясняется исключительно (или главным образом) решением для данного общества проблем внутреннего происхождения. Таким образом, социальная эволюция во многом уподоблялась органической эволюции, так как шла по тем же стадиям – отбор наиболее приспособленных, передача по наследству качеств, помогающих выжить и адаптироваться, закрепление их в последующих поколениях и т. д.

Приверженцы второй, экзогенной, теории, напротив, утверждали, что основу общественного развития составляют процессы заимствования полезных обычаев и традиций, т. е. распространение культурных ценностей из одних социальных центров в другие. Появилось даже особое течение – диффузионизм (от лат. diffusio – просачивание). В центре его внимания находились прежде всего каналы, по которым эти внешние влияния могли проникать, передаваться, внедряться в данное общество. Среди таких каналов рассматривались завоевания, торговля, миграция, колонизация, добровольное подражание и т. п. Так или иначе, любая из культур (кроме, может быть, искусственно замкнутых, отгородившихся от внешнего мира) неизбежно испытывает на себе влияние других – как более древних, так и современных им. Этот процесс взаимопроникновения и взаимовлияния в социологии называют аккультурацией. Обычно он проявляется в виде восприятия одной из культур (как правило, менее развитой, хотя иногда случается и наоборот) элементов другой. Так, американские социологи в 20-30-х годах нашего века изучали влияние на индейцев и черных американцев продуктов «белой» культуры и пришли к выводу о необходимости выделения двух групп – донорской и реципиентной.

Таким образом, диффузионизм – во многом встречный, взаимный процесс. Так, мы отмечаем, как под воздействием процесса конвергенции (о чем речь пойдет ниже) в развивающиеся общества Азии и Африки вместе с фундаментальными принципами экономики и организации производства проникают многие социальные институты и элементы общей культуры, выработанные западноевропейской цивилизацией, вплоть до господства нуклеарной семьи. Однако разве мы не наблюдаем в большинстве западных обществ повальную моду на целый ряд восточных религиозных культов (тоталитарные секты, например, изначально являются продуктом отнюдь не западной цивилизации), на восточные единоборства, медитацию, стили и направления в искусстве, несущие на себе явный отпечаток восточных традиций. Классический американский джаз, например, сложился в значительной степени под влиянием чисто африканских тенденций в музыке. О японском менеджменте давно говорят как о выдающемся социальном феномене, и делаются попытки перенесения многих его элементов на западную почву.

Между эндогенной и экзогенной концепциями эволюции имеется весьма существенное различие. Эндогенисты ближе к биологической трактовке, так как уподобляют общества и индивидов внутри них конкурирующим организмам, которые стремятся вытеснить и даже по возможности уничтожить друг друга. Диффузия же культуры, по сути, не имеет аналогов в биологической эволюции. Она подразумевает способность «конкурентов» не просто сотрудничать (случаи симбиоза широко известны в растительном и животном мире), но и учиться друг у друга.

Следует отметить, что сегодня влияние эволюционистских теорий в социологии в значительной степени ослабло. Исключение составляет всплеск, который наблюдался среди американских функционалистов в 1950-х и 60-х годах. Это оживление иногда называют неоэволюционизмом. В основе данного течения лежит утверждение о тенденции к утилизации принципов естественного отбора и адаптации, вытекающих из эволюционной теории в биологических науках. Функционализм использовал организмическую модель общества и находил в дарвиновской теории объяснение того, каким образом изменяются и выживают социальные организмы, совмещая эти объяснения с собственными базовыми положениями.

Исходный пункт состоял в утверждении необходимости адаптации обществ к своему окружению. Окружение включает как природную среду, так и другие социальные системы. Изменения в обществе, исходящие из какого бы то ни было источника, обеспечивают базовый материал эволюции. Эти изменения, которые наращивают адаптивную способность общества, измеряемую протяженностью его собственного выживания, отбираются и институционализируются, следуя принципу выживания наиболее приспособленных.

Социологический функционализм определял в качестве основного источника адаптации дифференциацию, т. е. процесс, посредством которого основные социальные функции разделялись и назначались к исполнению специализированными коллективностями в автономных институциональных сферах. Функциональная дифференциация и следующая параллельно ей структурная дифференциация предоставляют возможность каждой функции осуществляться наболее эффективно. При этом антропологические подходы часто ссылались на специфическую эволюцию (адаптацию индивидуального общества к его конкретному окружению), в то время как социологи сконцентрировали внимание на общей эволюции, которая представляет собой эволюцию высших форм в рамках развития человеческого общества в целом. Эта общая перспектива предполагала нелинейное направление изменений и тот факт, что некоторые общества расположены на шкале прогресса выше, нежели другие, – предположения, которых не делали представители специфической эволюции.

Завершая разговор о проблемах теорий социальной эволюции, попытаемся в нескольких словах сказать о перспективах ее дальнейшего развития. Речь идет о переносе акцентов с признания в качестве центрального критерия непрерывно возрастающих производительных сил на проблемы иного порядка. Эти проблемы достаточно тесно связаны с идеями выдающегося русского мыслителя В. И. Вернадского о ноосфере.

Вернадский рассматривает человечество как некую целостность, возникшую внутри биосферы Земли, но приобретающую все большую автономность от нее. Разумеется, автономность эта имеет свой предел, поскольку самоорганизация любого живого вещества (во всяком случае, до поры до времени) имеет своими пределами ресурсы планеты, на которой она обитает. Вернадский усматривает единство эволюции и истории в том, что жизнь, как и человечество, – планетные явления. Живое вещество, преобразуя косное вещество планеты, образует биосферу, человечество же, преобразуя не только косное вещество, но и биосферу (к которой оно само принадлежит), формирует ноосферу.

«Давление» живого вещества на окружающую среду осуществляется через размножение; научная же мысль, создавая многочисленные технологические устройства, по существу, ведет к новой организации биосферы. Будучи частью биосферы, человечество должно соблюдать «правила» включенности вещества в биосферный круговорот. В то же время наличие разума как бы выводит человека из круга непосредственного подчинения этим правилам. Пока человек ощущал себя частью природы, пока мощь его научной мысли и сила ее воздействия на природу были несравнимы с планетарными силами, он мог чувствовать себя частью окружающей природной среды. Сегодня положение существенно меняется прямо на глазах: происходит не только уничтожение отдельных видов животных и растений (а вместе с этим – и нарушение структуры биосферы), но и истощение невозобновимых минеральных и органических ресурсов. Возникает ситуация, названная экологическим кризисом (некоторые ученые мрачно рассматривают его как преддверие экологической катастрофы), ведущим к нарушению гомеостазиса в планетарном масштабе.

Возникает объективная необходимость определить границы этому дестабилизирующему воздействию разума. Однако это может сделать лишь сам разум – путем осознания заданных биосферой параметров, за пределами которых не может осуществляться нормальная жизнедеятельность вообще. Другими словами, то, что «прежде рассматривалось лишь как условия жизни человека – природа и демографический фактор, сегодня превращается в исторические пределы, ограничивающие человеческий разум как геологическую силу».

Под революцией часто понимается любое (как правило, насильственное) изменение характера правления данным обществом. Однако социологи обычно иронически относятся к такого рода событиям, как coups d"etat (в дословном переводе с французского – государственный переворот), именуя их «дворцовыми революциями». В социологическое же понятие «революция» вкладывается принципиально иной смысл: это происходящее в течение определенного (обычно короткого по историческим меркам) периода времени тотальное изменение всех сторон жизнедеятельности общества – и экономической, и политической, и духовной, т. е. коренной перелом в характере всех социальных отношений. «Дворцовые революции» если и ведут к каким-то существенным социальным изменениям, то они почти всегда относятся исключительно к политической сфере, практически не влияя (или же влияя весьма слабо) на другие области социальной жизнедеятельности.

В социологии не существует теорий, которые претендовали бы на формулировку общих предложений, содержащих истину обо всех революциях – как о современных, так и в общеисторической ретроспективе. Существующие же социологические концепции социальной революции достаточно отчетливо подразделяются на марксистские и немарксистские.

Сразу отметим, что в современной социологии вплоть до недавнего времени доминировали, – как по распространенности, так и по степени влияния – главным образом, марксистские концепции социальной революции. Именно в марксистской теории проводится четкое разграничение между политическими переменами в правлении и радикальными изменениями в жизни общества: вспомним разделение между базисом и надстройкой, о котором шла речь в предыдущей главе. В широком методологическом смысле революция есть результат разрешения коренных противоречий в базисе – между производственными отношениями и перерастающими их рамки производительными силами.

В одной из своих работ, посвященных анализу ситуации в Индии, К. Маркс утверждал, что периодические изменения в правлении, смена королевских династий не могут сами по себе привести к изменению природы общества и характера преобладающего в нем способа производства. Революция же, по Марксу, представляет собой именно переход от одного способа производства к другому, как это имело место, например, при переходе от феодализма к капитализму, происшедшему благодаря буржуазной революции.

Центральным в марксистской теории социальной революции является вопрос о борьбе основных антагонистических классов. Непосредственным выражением упомянутого выше противоречия в экономическом базисе выступает классовый конфликт, который может принимать разнообразные формы – вплоть до самых «взрывных» в социальном смысле. Вообще говоря, в соответствии с марксистской теорией вся человеческая история – это не что иное, как история непрерывной классовой борьбы.

Из двух основных антагонистических классов один всегда является передовым, выражающим насущные интересы и потребности социального прогресса, другой – реакционным, тормозящим (исходя из собственных интересов) прогресс и упорно не желающим уходить с исторической авансцены. В чем состоит задача передового (для данной общественно-экономической формации) класса? Прежде всего, в перехвате исторической инициативы у своего антагониста и в сломе его гегемонии. Сделать это непросто, ведь в «арсенале» господствующего класса – не только экономическая и военная мощь, но также вековой опыт политического правления, а главное – тотальное владение информацией, знаниями, культурой. Следовательно, для выполнения своей исторической миссии передовой класс должен решить как минимум две задачи. Во-первых, ему необходимо получить соответствующие знания, т. е. образование. Здесь в качестве учителей и наставников обычно выступают наиболее дальновидные и мудрые представители старого класса, которые, переходя в стан сторонников передового класса, таким образом, играют роль своего рода Прометеев, похищающих у владык Олимпа божественный огонь и несущих его людям. Во-вторых, передовому классу нужно быть готовым к активному применению насилия, так как старый класс без боя не сдаст своих позиций.

В конце Х1Х века в рамках самого марксизма возникло влиятельное течение, основоположником которого был ученик и соратник К. Маркса Э. Бернштейн. Он решил применить основные положения марксистской теории к анализу тенденций, которые сложились в развитии западноевропейского капиталистического общества на границе двух веков. Основная идея Бернштейна сводилась к следующему: сохранить верность основам марксистских теоретических постулатов, но в то же время «ревизировать», т. е. пересмотреть некоторые радикальные политические выводы из них, касающиеся ближайших и перспективных тактических действий социал-демократов. Такой подход вызвал бурю негодования среди «правоверных» марксистов. Тогдашний лидер германской социал-демократии К. Каутский опубликовал работу под названием «Анти-Бернштейн» (видимо, перекликавшуюся со знаменитым трудом Энгельса «Анти-Дюринг»), в которой, по сути, отлучил Бернштейна от марксизма. Между тем анализ исторических событий с высоты столетия, прошедшего с тех пор, показывает скорее правоту «ревизиониста» Бернштейна, нежели «ортодоксального марксиста» Каутского.

Не будем касаться всех фрагментов этой дискуссии. Отметим лишь те из них, которые имеют непосредственное отношение к теме нашего разговора. Бернштейн усомнился в неизбежности революционного взрыва, который, по Марксу, должен в ближайшее время смести капиталистический строй и установить диктатуру пролетариата. Напротив, считал он, статистические данные о развитии капитализма в Западной Европе свидетельствуют о противоположных тенденциях и показывают, что переход к социализму будет относительно мирным и займет сравнительно долгий исторический период.

Ранние этапы капиталистической индустриализации действительно характеризуются довольно жестким социальным конфликтом и в промышленности, и обществе в целом, и этот конфликт временами угрожал кульминировать в революцию. По мере того как капитализм созревал, конфликты стихали и становились менее угрожающими. Основным социологическим объяснением этого процесса является институционализация конфликта. Предполагается, что одной из причин жесткого характера конфликта было разрушение доиндустриальных социальных связей и нормативного регулирования на заре капитализма. С завершением перехода к зрелой индустриальной эпохе развиваются новые регуляторные и интегративные институты. Институционализация проистекает из отделения и автономии политического конфликта от социального, и первый перестает накладываться на второй. Рост гражданских прав означает, что интересы, которые доминируют в промышленности, больше не управляют политикой. Гражданство также интегрирует рабочих в обществе.

К категории институционализации относится еще один процесс: развитие специализированных институтов для урегулирования конфликтов в промышленности, если уж она отделена от политики. Государство, как своеобразный социальный арбитр, вырабатывает нормы и правила, по которым должны разрешаться противоречия между работодателями и наемными работниками. Коллективные сделки между работодателями и тред-юнионами – это новые функции тех социальных институтов, в рамках которых ведутся переговоры и сглаживаются противоречия между капиталистами и рабочими.

Необходимо подчеркнуть, что свои выводы Бернштейн относил исключительно к развитым индустриальным странам Запада. Это логично вытекало из марксистской концепции, именно в этих странах капитализм как общественно-экономическая формация созрел в более полной мере и создал весомые предпосылки для перехода к более прогрессивному способу производства. В соответствии с логикой самого Маркса социалистическая революция должна была состояться прежде всего в самых развитых странах, ибо «ни одна общественная формация не погибает раньше, чем разовьются все производительные силы, для которых она дает достаточно простора, и новые, более высокие производственные отношения никогда не появляются раньше, чем созреют материальные условия в недрах самого старого общества». Таким образом, строго следуя концепции Маркса, социалистические революции должны были первоначально совершиться в развитых индустриальных обществах Запада – там, где для них в максимальной степени созрели объективные предпосылки. (К слову сказать, и Каутский позднее пересмотрел собственные взгляды на теорию и практику марксизма, за что и получил от Ленина обвинение в ренегатстве.)

Что же должен передать капитализм социализму в качестве базовых элементов дальнейшего развития?

Во-первых, конечно, материально-технический фундамент, огромное вещное богатство. Речь идет не только о высокоразвитой индустрии, высокопроизводительном сельском хозяйстве и накопленных в них передовых технологиях. Немаловажным условием продвижения общества к социализму должен стать также достаточно высокий уровень благосостояния каждого из его членов. Дело в том, что материальная бедность значительной части членов общества будет постоянно порождать стремление к грубому уравнительному коммунизму, который, по словам раннего Маркса, «является лишь обобщением и завершением отношений частной собственности; при этом утверждается всеобщая и конституирующаяся как власть зависть… Грубый коммунизм… есть только форма проявления гнусности частной собственности, желающей утвердить себя в качестве положительной общности».

Во-вторых, новый строй должен унаследовать от капитализма высокоразвитую демократию. Демократия в буржуазном обществе утверждается не по высочайшему повелению, она вполне органично вплетается в ткань всей общественной жизни, образуя естественные объективные условия существования индивида, максимально благоприятную среду для функционирования капиталистических производственных отношений, составляя тем самым неотъемлемый элемент капиталистической цивилизации.

В-третьих, можно говорить еще об одном «базовом элементе» социализма, формируемом капиталистическими производственными отношениями. Пролетариат начинает рассматриваться не только как класс, как мощная политическая сила, но и как совершенно новый тип работника – грамотного, квалифицированного, добросовестного, который просто не способен работать плохо, неряшливо, спустя рукава. Такого работника воспитывает и жесткая капиталистическая система отбора, когда предпочтение всегда отдается более умелому и старательному, и жестокая конкуренция в условиях безработицы, и усиление действия закона перемены труда, и высочайшая техническая культура производства, и многие другие факторы.

Создание всех этих условий перехода от капитализма к социализму (приведенных здесь, разумеется, не полностью) – то есть революционных перемен при переходе от капиталистической общественно-эко-номической формации к социалистической – не может быть делом кратковременного, пусть даже героического периода, оно должно занять целую историческую эпоху. Материальную базу социализма народ данной страны должен сотворить своими руками. Если она будет получена «в подарок», вряд ли это сможет существенно изменить состояние общественного сознания больших масс людей. Не говоря уже о том, что вряд ли такой «дар» сможет поднять «среднюю умелость нации» до требуемого современного уровня. Завоевание правовых и политических свобод, борьба за них должны стать неотъемлемой частью собственной истории: привычку к демократии нельзя обрести, наблюдая по экрану телевизора демократическую жизнь других народов…

Впрочем, и после Ленина многие социологи обращали пристальное внимание на то, что главные революции ХХ века свершались отнюдь не в «центре», а на «периферии» мирового развития, в наиболее отсталых регионах Азии и Латинской Америки. Между тем в «центре» классовые конфликты не прекращались, более того, все интенсивнее кристаллизовались в те формы, которые сегодня получили в социологии наименование институционализации конфликта.

Ленинский тезис и сегодня не потерял своего влияния на социологов марксистской школы. Так, в 1966 году французский социолог Л. Альтюссер настойчиво повторял мысль о том, что революция скорее всего вероятна в самом слабом звене капиталистического общества, ибо там наиболее отчетливо проступают социальные противоречия. Однако основной проблемой для современных марксистских теорий, посвященных революции, является жизнеспособность мирового капитализма, несмотря на очевидное наличие и политических конфликтов, и промышленных забастовок, и экономических спадов. Отсутствие революционных выступлений рабочего класса эти теории объясняют, как правило, уравновешивающей ролью возрастания благосостояния рабочего класса, ростом его гражданских прав, а также мощным воздействием идеологического аппарата капиталистического государства.

Позиции марксистской социологии революции еще более поколебались в связи с известными событиями в нашей стране и в странах Восточной Европы, приведшими, по сути, к краху практики строительства «реального социализма». Однако говорить о полном ее исчезновении с научного горизонта было бы все же преждевременно: очень уж крепко сколочена логическая схема концепции К. Маркса.

Социологи-немарксисты также проявляли интерес к проблемам социальной революции. При огромном разнообразии их теоретических подходов можно выделить несколько этапов периодического «волнообразного» нарастания такого интереса.

Первый этап относится к концу XIX – началу XX веков, когда появляется ряд работ таких социологов, как Б. Адамс, Г. Лебон, Ч. Эллвуд и др., которые интересовались прежде всего исследованием проблем социальной нестабильности и социального конфликта и именно через эту призму рассматривали все явления, так или иначе связанные с революцией.

Второй этап связан с сильным всплеском интереса социологов к социальной революции в связи с событиями 1917 года в России: Февральской буржуазно-демократической революцией и особенно – с Октябрьским переворотом и его последствиями как для России, так и для Европы. В этот период появляется даже особое течение, именуемое «социологией революции». Оно тесно связано с именем П. А. Сорокина, который в 1925 году опубликовал книгу под аналогичным названием. В этой работе он весьма аргументированно утверждал, что Первая мировая война и Октябрьская революция, неразрывно связанные друг с другом, явились результатом огромных переворотов во всей социокультурной системе западного общества. При этом он весьма мрачно прогнозировал, что последствия этих исторических событий сулят человечеству еще более серьезные потрясения в не столь отдаленном будущем.

Важным рубежом в развитии социологических концепций революции стали 60-е годы ХХ века. Этот период вообще характеризуется серьезной нестабильностью во всех сферах социальной жизни, при-чем не только на слаборазвитой «периферии», но и в сравнительно благополучном, сытом индустриальном «центре». В эти годы в ряде западных стран произошли крупные социальные конфликты, показавшиеся многим началом новой революционной волны. Озабоченные этим правительства некоторых стран, прежде всего США, выделили крупные субсидии на развертывание исследовательских программ, посвященных изучению причин возникновения революционных ситуаций, социальных сил, втянутых в них, а также прогнозированию возможных последствий такого рода событий. Данные исследования теоретиков «третьего поколения» социологии революции были характерны стремлением к изучению революционных процессов не в глобальном масштабе, а в конкретных регионах и странах.

Попытаемся кратко описать суть некоторых социологических концепций социальной революции немарксистского содержания и предоставим читателю самому судить о том, насколько адекватно они описывают происходящие в обществе процессы.

Теория циркуляции элиты . Одним из основоположников этой теории был итальянский экономист и социолог Вильфред Парето. Он считал, что любое общество делится на элиту (т. е. небольшую группу людей, обладающих наивысшим индексом деятельности в той области, которой они себя посвятили, – прежде всего в управлении) и неэлиту (т. е. всех остальных). В свою очередь, элита включает в себя два основных социальных типа: «львов» – тех, кто обладает способностью к насилию и не останавливается перед его применением, и «лис» – тех, кто способен манипулировать массами с помощью хитрости, демагогии и лицемерия. Процесс периодической смены данных типов у власти образует своеобразную циркуляцию. Такая циркуляция носит естественный характер, потому что «львы» в большей степени приспособлены к поддержанию статуса-кво при постоянных условиях, в то время как «лисы» адаптируемы, инновативны и легче заменяемы. Когда тот или иной тип задерживается у власти слишком долго, он начинает деградировать, если не уступит другому типу, или же не будет рекрутировать в свои ряды тех представителей низших слоев (неэлиты), которые обладают необходимыми способностями (тоже своеобразная «циркуляция», но уже персонального состава данного типа элиты). Эта деградация и создает революционную ситуацию, весь смысл которой, по сути, сводится к обновлению либо смене находящегося у власти типа элиты либо персонального состава ее.

Другими словами, революция происходит тогда, когда не обеспечивается своевременная циркуляция элиты – как горизонтальная, так и вертикальная. Следовательно, одна из основных социальных функций революции заключается в прочищении каналов социальной мобильности. Если не происходит своевременной циркуляции элиты – мирным ли путем, с помощью ли насилия, – общество начинает стагнировать и в результате может просто погибнуть или, по меньшей мере, утратить национальную независимость.

Теории модернизации . Понятие «модернизация» – это, по выражению А. Ковалева, «нечеткий собирательный термин, который за рубежом относят к разнородным социальным и историческим процессам, как исторически сопровождающим индустриализацию в странах развитого капитализма, так и в сопутствующих ей ныне странах „третьего мира“ после крушения колониальной системы». Отсюда возникли некоторые производные термины, используемые в социологических текстах, например: «премодернистский», т. е. относящийся к тому, что имеет место в доиндустриальный период развития, в традиционном обществе; «постмодернистский» – т. е. характерный для обществ, переросших рамки индустриализации и вступивших в постиндустриальный период развития.

Следует отметить, что в течение определенного временного периода теория модернизации в американской социологии была господствующей аналитической парадигмой для объяснения глобальных процессов, посредством которых традиционные общества достигали современного состояния. Понятие модернизации включает в себя несколько составных частей. Перечислим их.

1. Политическая модернизация. Она связана с развитием ряда ключевых институтов в системе государственной власти – политических партий, парламентов, права участия в выборах и тайного голосования, которые поддерживают участие в выработке решений.

2. Культурная модернизация. Она, как правило, порождает секуляризацию и усиление приверженности членов общества националистским идеологиям.

3. Экономическая модернизация. Ее рассматривают отдельно от индустриализации (что возможно только в чистой абстракции) и связывают с глубокими социальными изменениями – возрастающим разделением труда, использованием технических приемов менеджмента, усовершенствованием технологии и ростом коммерческих средств обслуживания.

4. Социальная модернизация. Она связана с растущей грамотностью, урбанизацией и упадком традиционной авторитарности.

Все перечисленные изменения рассматриваются с точки зрения возрастания социальной и структурной дифференциации. В рамках же общей теории модернизации акцент делается на концепции, рассматривающей революцию как кризис, возникающий в процессе политической и культурной модернизации общества. Речь идет о том, что наиболее благоприятная почва для революции создается в тех обществах, которые вступили на путь модернизации, но осуществляют ее неравномерно в различных сферах своей жизнедеятельности. В результате появляется разрыв между растущим уровнем политического образования и информированностью достаточно широких слоев общества, с одной стороны, и отстающими от них уровнями экономических преобразований, а также развитием политических институтов и их демократизацией – с другой. Это и формирует условия для революционного взрыва.

Существуют также концепции, носящие в большей степени социально-психологический, нежели социологический оттенок. Среди них, на наш взгляд, особого внимания заслуживает так называемая теория относительных деприваций (термин «депривация», обозначающий состояние, возникающее вследствие ощущения лишений, обделенности чем-то важным, прежде активнее использовали психологи, нежели социологи). Эта теория была сформулирована американским социологом Тедом Гарром в его книге «Почему люди бунтуют» (Why Men Rebel) на основе обширного анализа исторических данных, а также многолетних (с 1957 по 1963 годы) эмпирических исследований в более чем 100 странах мира. На основе опросов населения этих стран о том, как они оценивают свое прошлое, настоящее и будущее и соотносят его со своим идеалом хорошей жизни, Гарр выработал «меру относительных деприваций». Когда он сопоставил эту меру с масштабами гражданской напряженности в тех же странах в период между 1961 и 1965 годами, он обнаружил сильную связь, подтверждающую гипотезу о том, что чем выше уровень относительных деприваций, тем шире масштабы внутреннего насилия в данном обществе и тем оно интенсивнее используется.

Суть меры относительных лишений состоит в разрыве между уровнем запросов (УЗ) людей и возможностями достижения (ВД) того, чего они желают. В результате могут сложиться самые разнообразные ситуации, но суть их сводится к следующим позициям:

¦ падение ВД при постоянстве УЗ;

¦ возрастание УЗ при постоянстве ВД;

¦ падение ВД при одновременном возрастании УЗ.

Разрыв между УЗ и ВД вызывает в обществе состояние массовой фрустрации и создает чрезвычайно благоприятную почву для политического взрыва, ведущего к беспорядкам и насилию.

Таковы основные подходы немарксистских социологических концепций к объяснению факторов и механизмов социальной революции. Однако существуют и другие концепции социальных революций, о которых мы поговорим в следующем параграфе.

В современной социологии в рамках вопроса о развитии человеческого общества господствует не столько марксистская концепция последовательной смены общественно-экономических формаций, сколько «триадичная» схема, согласно которой данный процесс рассматривается как последовательное движение отдельных обществ и человечества в целом от одного типа цивилизации к другому – аграрному, индустриальному и постиндустриальному. По мнению многих современных социологов, в том числе отечественных, историческая практика подтвердила большее соответствие такой схемы истине. Так, В. М. Лукин утверждает, в частности, что причиной этого соответствия послужил более логичный выбор исходных позиций: если в догматизированной марксистской схеме за основу брались скорее вторичные моменты – формы собственности, классовые отношения, то в цивилизационной схеме во главу угла была поставлена наиболее фундаментальная структура общественно-исторической деятельности – технология (а это одна из важнейших составных частей производительных сил).

Отметим, кстати, что и в марксистской схеме ядром базиса выступают отнюдь не производственные отношения, а именно производительные силы, т. е. совокупность личностно-квалификационных, технических и технологических факторов данного способа производства. Одним из исходных положений формационного подхода является тезис о том, что производительные силы представляют собой наиболее подвижный, динамичный элемент базиса (именно поэтому они в какой-то исторический период и приходят в противоречие с более громоздкими и инертными производственными отношениями, «перерастая» их рамки). Хотя, увы, «ни сам Маркс, ни последующие марксисты не разработали достаточно универсальным образом технологический аспект общественного производства, несмотря на постоянные утверждения о первостепенной важности этого аспекта».

С 60-х годов ХХ века, начиная с работы У. Ростоу «Теория стадий экономического роста», периодизация исторического развития стала осуществляться при помощи идеально-типологического выделения различных обществ в зависимости от уровня экономического роста и социокультурных условийразличных стран и регионов. В основе этой типологии лежит дихотомия традиционного и современного обществ. Причем второй из выделенных типов сегодня все чаще подразделяется на индустриальное и постиндустриальное общества. Однако, если быть до конца последовательными, традиционное общество, охватывающее огромный исторический период, включающий в себя, в соответствии с формационным подходом, рабовладельческий и феодальный этапы, вряд ли может рассматриваться как «стартовое». В самом деле, насколько правомерно было бы отнести к традиционным обществам, к примеру, племена африканских бушменов, австралийских аборигенов или обитателей других труднодоступных районов, где сохраняются во многом нетронутыми первобытнообщинные отношения? Поэтому нам представляется целесообразным поставить в начало этой цепочки «примитивное общество». Правда, это понятие, пришедшее из эволюционной антропологии, воспринимается и используется в социологии весьма неоднозначно. Тем не менее мы приняли его в качестве исходного и ниже попытаемся обосновать и аргументировать этот выбор, показав более или менее четкие критерии, отделяющие примитивные общества от традиционных.

Переход от одного типа общества к другому совершается в результате глобальной революции определенного типа. Общую схему прогрессивного (восходящего) развития человеческих обществ можно изобразить графически (рис. 21).

Рис. 21. Схема прогрессивного развития человеческих обществ

Как мы уже говорили, под «революцией» в социологии понимают, как правило, протекающее в течение сравнительно краткого исторического периода резкое изменение всех или большинства социальных условий. Однако в истории человечества имели место и революции другого рода. Они, может быть, были и не столь резкими, т. е. происходили не в течение короткого– во всяком случае, сравнимого с жизнью одного поколения– отрезка времени, а могли занимать жизнь нескольких поколений, что в историческом смысле тоже не так уж и много. Однако влияние, которое они оказали на судьбы человечества, было, пожалуй, гораздо более весомым и мощным, нежели воздействие любой социальной революции. Мы ведем речь о коренных переворотах в характере производительных сил, которые можно было бы назвать глобальными революциями. «Глобальными» мы называем их потому, что, во-первых, их развитие не знает национальных границ, протекает в различных обществах, локализованных в разных концах планеты, примерно по одинаковым законам и с одинаковыми последствиями, и, воовторых, эти следствия сказываются не только на жизни самого человечества, но и его природного окружения. Важнейший фактор таких революций – коренное изменение технологий, что указывает на их тесную связь с производительными силами.

Трудно сейчас сколько-нибудь точно назвать хронологическую дату (или хотя бы временной период) начала аграрной революции. Пользуясь периодизацией Г. Моргана и следовавшего за ним Ф. Энгельса, можно было бы указать на среднюю ступень варварства, которая «…на востоке начинается с приручения домашних животных, на западе – с возделывания съедобных растений». Благодаря этим поистине историческим изменениям в технологии человек становится единственным на планете живым существом, которое начинает в какой-то степени выходить из рабского подчинения окружающей природной среде и перестает зависеть от превратностей и случайностей собирательства, охоты и рыбной ловли. Самое главное: «…увеличение производства во всех отраслях – скотоводстве, земледелии, домашнем ремесле – сделало рабочую силу человека способной производить большее количество продуктов, чем это было необходимо для поддержания ее». Австралийский археолог В. Чайлд, который и назвал такую революцию «аграрной» (хотя есть и другой термин для ее обозначения – «неолитическая», указывающий на начало ее в эпоху неолита), считал, что именно благодаря ей совершился переход от варварства к первым рабовладельческим цивилизациям. В результате чего возникло классовое деление общества и появилось государство. Мы не будем слишком подробно рассматривать последствия этого события для всех сфер социальной жизни, однако бесспорно, что они были поистине колоссальными.

Мы не можем знать, когда именно, но, вероятно, достаточно рано – вначале в животноводстве, а затем в растениеводстве – начинается селекционная работа. Во всяком случае, деятельность библейского Иакова по скрещиванию белых овец с черными (ему было обещано его тестем Лаваном вознаграждение и приданое в виде стада овец только с пестрым окрасом) относится уже к весьма высокому уровню такого рода познаний в животноводстве и в чем-то уже предвосхищает современную генную инженерию. Здесь налицо целый ряд параметров научного знания (хотя и на элементарном уровне): и эмпиричность, и эмпирическая проверяемость, и обобщаемость, и другие.

Отметим еще один существенный момент. Все примитивные племена и народы, находящиеся на этапе дикости, в отношении устройства социальной жизни более схожи, нежели отличны друг от друга по условиям своей жизнедеятельности, независимо от того, в какой части света, в какой затерянной местности они пребывают. У них практически одинаковые социальные институты, нравы и обычаи. Они пользуются одними и теми же технологиями и инструментами для добывания пищи. У них очень схожи и представления о мире вокруг себя, и религиозные ритуалы.

Различия начинаются в период зарождения аграрной революции, на переходе от низшей ступени варварства к средней, когда впервые явственно проявляются интеллектуальные возможности человека. И здесь более отчетливо, чем в предшествующие тысячелетия, начинают проступать и различия в природных условиях среды обитания. «Старый свет, – отмечает Ф. Энгельс, – обладал почти всеми поддающимися приручению животными и всеми пригодными для разведения видами злаков, кроме одного; западный же материк, Америка, из всех поддающихся приручению млекопитающих – только ламой, да и то лишь в одной части юга, а из всех культурных злаков только одним, зато наилучшим, – маисом. Вследствие этого различия в природных условиях население каждого полушария развивается с этих пор своим особым путем, и межевые знаки на границах отдельных ступеней развития становятся разными для каждого из обоих полушарий».

Преимущественные занятия того или иного племени или народа каким-то конкретным видом сельскохозяйственного труда создают новый вид разделения труда и накладывают глубокий отпечаток на характер направления развития всей культуры в целом. Скотоводческие племена ведут преимущественно кочевой образ жизни, а земледельческие – все более оседлый. Это создает потенциальные возможности для возникновения у земледельческих народов вначале небольших поселений, а затем и городов как центров культурного и интеллектуального развития.

Укрепление и развитие социального прогресса, достигнутого с помощью аграрной революции, вероятно, заняло у человечества путь длиною в несколько тысячелетий. Отдельные открытия, усовершенствования и изобретения (связанные с техникой и технологией как аграрного, так и промышленного производства), которые совершались на этом пути, разные по значимости и влиянию на жизнь общества, иногда были поистине гениальными, однако в целом это влияние и вызванные им социальные изменения вряд ли можно отнести по их характеру к революционным. И все же эти изменения, постепенно накапливаясь, наряду с социальными изменениями в других сферах жизнедеятельности приводят в конечном счете к следующей глобальной революции.

Если история не сохранила для нас сведений о том, когда и где началась аграрная революция, то время и место начала следующей глобальной революции – промышленной (или индустриальной) можно назвать с гораздо более высокой степенью точности – конец XVIII века, Англия. Ф. Энгельс называет даже год, в который появились два изобретения, ставшие своего рода капсюлем, воспламенителем этой революции, – 1764 год от Рождества Христова. «Первым изобретением, вызвавшим решительное изменение в положении рабочего класса, была дженни, построенная ткачом Джемсом Харгривсом из Стандхилла близ Блэкберна в Северном Ланкашире (1764). Эта машина была грубым прототипом мюль-машины и приводилась в движение рукой, но вместо одного веретена, как в обычной ручной прялке, она имела шестнадцать-восемнадцать веретен, приводимых в движение одним работником».

В том же 1764 году Джемс Уатт изобрел паровую машину, а в 1785 – приспособил ее для приведения в движение прядильных машин. «Благодаря этим изобретениям, которые в дальнейшем все совершенствовались, машинный труд одержал победу над ручным трудом». Эта победа одновременно обозначила старт стремительного и гигантского взлета социального интеллекта в человеческой истории.

Здесь хотелось бы сделать небольшое отступление, чтобы более рельефно показать одну из главных особенностей индустриальной революции, сыгравшей решающую роль во всем дальнейшем развитии человечества. Если спросить любого представителя нашего поколения, кто был изобретателем паровой машины, восемь из десяти непременно назовут Ивана Ползунова: так утверждали все отечественные учебники истории. В самом деле, проект пароатмосферной машины был заявлен И. И. Ползуновым в 1763 году – на год раньше Уатта. Однако судьба сыграла с ним злую шутку: он жил в стране, которой было еще сравнительно далеко до наступления индустриальной революции, и его паровой двигатель так и остался, выражаясь современным языком, лабораторной, экспериментальной моделью. Между тем паровая машина Уатта уже через двадцать лет нашла промышленное применение, а Уатт вместе со своим компаньоном М. Болтоном стал преуспевающим фабрикантом, занявшись серийным выпуском паровых двигателей. Уатт, кстати, вошел в историю не только как талантливый изобретатель (чье имя запечатлено сегодня на каждой электрической лампочке в виде указания на ее мощность в «ваттах»), но и как один из основателей школы «раннего научного менеджмента». Точно так же весь мир знает в качестве изобретателя самолета не В. Можайского, как писали отечественные учебники истории, а братьев Райт. Изобретателем же радио в глазах всего мира (за исключением России) является не Попов, а Маркони.

Показателен и пример с изобретением электрической лампочки накаливания, патент на которую был получен в 1876 году российским электротехником П. Яблочковым. Мало кто знает, что эта лампочка имела ресурс работы менее часа. За доработку ее взялся Томас Эдисон, в результате чего из его лаборатории вышел промышленный образец с ресурсом не менее 6–7 часов и главное – сравнительно недорогой и технологичный в массовом производстве (эти сведения прозвучали в одной из телепередач «Очевидное– невероятное»); стоит ли удивляться, что, по мнению любого болеееменее образованного западного обывателя, изобретателем электрической лампочки является Эдисон.

Данные примеры лишний раз показывают одну из наиболее характерных черт индустриальной революции: она впервые в истории тесно связала промышленное внедрение технических инноваций с экономической эффективностью и тем самым открыла глаза множеству предприимчивых людей на огромное значение интеллектуальной (а значит, в практическом смысле бесполезной, как казалось прежде) продукции. На этих примерах вырисовывается важная социальная закономерность: любой интеллектуальный продукт – будь то техническое изобретение, научная концепция, литературное произведение, идеологическая теория или политическая доктрина – является произведением своей эпохи. Он, как правило, появляется на свет и получает признание почти всегда вовремя: именно к тому времени, когда созреет спрос на него – появятся (и в достаточно большом числе) потребители, т. е. люди, способные оценить его и использовать в своей жизни и практической деятельности. В случае «преждевременных родов» судьба, увы, может «даровать» такому продукту забвение (особенно в тех случаях, когда он не запечатлен на материальных носителях).

Итак, машинный труд одержал победу над ручным трудом. Последовавшие за этим технические, технологические, даже политические и особенно экономические события нарастали поистине лавинообразно, и даже самое краткое, беглое описание их занимает у Энгельса (введение к работе «Положение рабочего класса в Англии») полтора десятка страниц. Мы остановимся на различных характерных особенностях этого процесса в следующей главе, отметив лишь, что к числу важнейших из этих особенностей относится появление фабричной системы, а также резкое возрастание внимания предпринимателей к достижениям научно-технической мысли и достаточно энергичное внедрение этих достижений в производственную практику. Данный процесс повлек за собой довольно быстрое и значительное расширение круга людей, профессионально занимающихся изыскательскими, конструкторскими и технологическими работами. Возросло и внимание к развитию фундаментальной науки, на которую и государство, и частное предпринимательство стали выделять существенное количество финансовых средств.

Закон экономии времени. Большинство социальных последствий промышленной революции «простирается» вплоть до нашего времени и заслуживает, без сомнения, более пристального рассмотрения. Однако внедрение достижений человеческого интеллекта непосредственно в производительную сферу, т. е. в машинное производство, носит весьма противоречивый характер. С одной стороны, машинный труд быстро одерживает окончательную победу над ручным, что в огромной степени снижает стоимость всех производимых продуктов. Потребитель от этого выигрывает в невиданных прежде масштабах. Именно благодаря этой победе промышленная революция дала мощный толчок развитию производительных сил, несоизмеримому со всей предшествовавшей историей. Такая революция и впрямь походит на взрыв. За каких-то полтора века появляются – и притом в огромных количествах – машины, оборудование, станки невероятной мощности и производительности: начинает работать в полную силу закон экономии времени.

Революционный переворот в промышленности характеризуется повышением производительности труда во всех сферах общественного производства. Если на заре индустриальной революции, в 1770 году, производительность технических устройств превышала производительность ручного труда в 4 раза, то в 1840 году – уже в 108 раз.

И речь не только о том, что достигает невиданных прежде высот производительность «живого» труда. Складывается впечатление, что время вообще сжимается до немыслимых прежде пределов. Так, благодаря появлению в массовых масштабах скоростных средств передвижения резко сокращаются казавшиеся прежде бескрайними просторы нашей планеты. И на путешествие вокруг света, занявшее у Магеллана почти три года, герой Жюля Верна Филеас Фогг затрачивает всего восемьдесят дней – и это уже не фантастическая, а вполне реалистическая проза конца XIX века.

В контексте рассматриваемой нами проблемы развития социального и индивидуального интеллекта особое значение имеет резкое возрастание скорости распространения информации и усиление ее циркуляции. Если прежде простое письмо могло годами идти от отправителя к адресату, то теперь эта скорость сравнялась вначале со скоростью средств передвижения вообще, а затем значительно превзошла их благодаря появлению новых средств массовой коммуникации, таких как телеграф, радио, Интернет, сравнявшись практически со скоростью света.

Строго говоря, любой закон должен устанавливать необходимую, устойчивую и повторяющуюся связь между теми или иными явлениями в природе и обществе. Таким образом, вформулировке любого закона всегда должны присутствовать как минимум указания: 1) на те явления, между которыми устанавливается связь; 2) на характер этой связи. Без такого указания, вероятно, нет и самой формулировки закона (чем, на наш взгляд, взначительной степени страдали в недавнее время формулировки «экономических законов социализма»). Закон экономии времениили, как его чаще называют, закон возрастания производительности (производительной силы) труда – можно представить в терминах трудовой теории стоимости: «…чем больше производительная сила труда, тем меньше рабочее время, необходимое для изготовления известного изделия, тем меньше кристаллизованная в нем масса труда, тем меньше его стоимость. Наоборот, чем меньше производительная сила труда, тем больше рабочее время, необходимое для изготовления изделия, тем больше его стоимость» (курсив наш. – В. А., А. К.).

Здесь, как и подобает настоящему закону, налицо указание на каузальную (причинную) связь. Для того чтобы произошли коренные, революционные изменения в росте производительности труда, требуются не менее революционные изменения в средствах труда. Такие изменения, разумеется, не могут произойти без участия человеческого интеллекта, равно как и не могут не вызвать серьезных изменений в самом его качестве. Мы уже видели выше, что прялка с красивым женским именем Дженни, с изобретения которой, собственно, и начинается индустриальная революция, позволяла одному рабочему даже при использовании собственной мускульной силы (ножного привода) производить в течение того же самого рабочего времени в 16–18 раз больше продукции. Соединение же мускульной силы с паровой машиной раздвигало эти границы еще шире. Паровая машина стала, по сути, первым неодушевленным источником энергии, получившим подлинно промышленное использование, если не считать энергию падающей воды и ветра, которые применялись и прежде, но все же в гораздо более ограниченном масштабе. С этого времени и начинается резкое повышение спроса со стороны капитала на интеллектуальную продукцию, она приобретает свою собственную стоимость, удельный вес которой в общем объеме капитала неуклонно возрастает.

Конечно, воздействие накопления разнообразных научных знаний на развитие экономики носит не однозначный и не прямолинейный характер, особенно на этапе первоначального накопления капитала (или, как называет его У. Ростоу, этапе подготовки условий экономического роста). На самом деле переворот в технических и общественных условиях труда влечет за собой неизбежное снижение стоимости рабочей силы, поскольку «таким образом сократилась часть рабочего дня, необходимая для воспроизводства этой стоимости»

1. Более того, внедрение в непосредственный производительный процесс новейших достижений науки и техники на этом этапе приводит не столько к усилению общего умственного развития, сколько в определенной степени к отупению «среднестатистического» рабочего, поскольку в крупной промышленности происходит «отделение интеллектуальных сил процесса производства от физического труда и превращение их во власть капитала (курсив наш. – В. А.)»

2. Как подчеркивает Энгельс: «Пусть фабричные рабочие не забывают, что их труд представляет собой очень низкую категорию квалифицированного труда; что никакой другой труд не осваивается легче и, принимая во внимание его качество, не оплачивается лучше; что никакого другого труда нельзя получить посредством столь краткого обучения, в столь короткое время и в таком изобилии.

Машины хозяина фактически играют гораздо более важную роль в производстве, чем труд и искусство рабочего, которым можно обучить в 6 месяцев и которым может обучиться всякий деревенский батрак».

Правда, подобная ситуация продолжается не очень долго (во всяком случае в преобладающих масштабах), поскольку по мере развития индустриальных обществ постепенно начинает нарастать действие закона перемены труда, которое мы рассмотрим несколько ниже.

Впрочем, закон экономии времени в эту эпоху начинает проявляться не только в лавинообразном росте объема производства самых разнообразных материальных продуктов. Выше мы упоминали о том, насколько сократилось время перемещений между различными географическими пунктами; как, благодаря значительному повышению скорости передвижений и сокращению стоимости этих передвижений на единицу расстояния и времени, стало достижимо для большинства членов общества огромное множество разнообразных точек географического пространства и как стремительно сократилось время передачи информации.

Возрастание скорости циркуляции информации, а с ней – и скорости возрастания социального интеллекта увеличивается быстрее скорости всех остальных процессов, составляющих суть развития и эволюции общества. Таким образом, можно утверждать, что наибольшее влияние закон экономии времени по мере развития индустриального, то есть современного, общества оказывает, по сути дела, даже не столько на возрастание объема производства, массы и номенклатуры материальных продуктов (потребления и производства), сколько на увеличение объема производства и скорости циркуляции интеллектуальной продукции. Именно это и составляет одну из важнейших предпосылок информационной революции и возникновения, в конечном счете, того, что именуют информационным обществом.

Закон возвышения потребностей. Промышленная революция «запустила на полные обороты» и действие ряда других социально-эконо-мических законов (в предшествующие эпохи проявлявшихся весьма слабо). Так, приобретает массовый характер действие закона возвышения потребностей, который раньше функционировал весьма ограниченно – может быть, в пределах очень тонкого слоя состоятельной и культурной элиты общества. Данный закон проявляет себя в эпоху промышленной революции уже в том, что множество предметов, вещей, товаров, орудий труда и наслаждений, которые ранее были доступны лишь богачам (не говоря уже о новых, неведомых прежде и самым богатым людям прошлого), благодаря значительному удешевлению и массовости производства входят в повседневный обиход множества рядовых членов общества.

Закон возвышения потребностей ввел в научную лексику В. И. Ленин в конце прошлого века в своем реферате «По поводу так называемого вопроса о рынках», где он писал: «…Развитие капитализма неизбежно влечет за собой возрастание уровня потребностей всего населения и рабочего пролетариата. Это возрастание создается вообще учащением обменов продуктами, приводящим к более частым столкновениям между жителями города и деревни, различных географических местностей и т. п. …Этот закон возвышения потребностей с полной силой сказался в истории Европы… Этот же закон проявляет свое действие и в России… Что это, несомненно, прогрессивное явление должно быть поставлено в кредит именно русскому капитализму и ничему иному – это доказывается хотя бы уже тем общеизвестным фактом… что крестьяне промышленных местностей живут гораздо „чище“ крестьян, занимающихся одним земледелием и не затронутых почти капитализмом».

Собственно, на такую возможность указывали еще Маркс и Энгельс в первой главе своей «Немецкой идеологии»: «…Сама удовлетворенная первая потребность, действие удовлетворения и уже приобретенное орудие удовлетворения ведут к новым потребностям, и это порождение новых потребностей является первым историческим актом». Вероятно, действие закона возвышения потребностей проявлялось и в предшествующие эпохи, и в обществах традиционного типа. Убеждаясь в удобстве использования новых, неизвестных их предкам, орудий труда и предметов личного потребления, люди быстро привыкают к ним, и всякое их исчезновение из своей жизни или уменьшение уровня их потребления уже рассматривают как снижение самого уровня жизни. (Хотя еще сравнительно недавно не только их предки, но и сами они, не подозревая об их существовании, вполне обходились без таких предметов и при этом ощущали себя в достаточной степени удовлетворенными.) Тем не менее на протяжении эпохи традиционных обществ общий уровень запросов подавляющей части населения остается весьма низким, слабо, почти незаметно изменяясь с течением времени. Многие поколения живут в кругу практически одинакового набора потребностей. Есть основания считать, что этот круг потребностей, скажем, у «среднестатистического» русского крестьянина конца XVIII века вряд ли резко отличался от комплекса потребностей, которым обладал его предок лет триста-четыреста назад. (Кстати, это определялось еще и крайне низким развитием коммуникационных сетей.)

Положение коренным образом изменяется с началом индустриализации. Мы упоминали выше, что основные признаки индустриального общества проявляются в истории системно. Не менее связанную и цельную систему представляет собой и рассматриваемая нами совокупность социально-экономических законов. Так, расширение масштабов действия закона возвышения потребностей вызывается к жизни интенсификацией закона экономии времени: значительно удешевляются вследствие массовости производства многие виды потребительской продукции, на рынке появляется множество неизвестных ранее ее видов. Именно вследствие удешевления товаров первой необходимости удешевляется и стоимость рабочей силы. В то же время совокупность этих процессов ведет к ситуации, которую К. Маркс называет абсолютным обнищанием рабочего класса. Попробуем дать определение этой ситуации.

Относительное обнищание пролетариата понять гораздо проще: оно возникает вследствие того, что темпы прироста доходов рабочего класса отстают от темпов прироста доходов буржуазии. Поэтому хотя в индустриальном обществе вроде бы действительно имеет место рост доходов «среднестатистического» рабочего, темпы этого роста все больше отстают от темпов прибылей, получаемых классом буржуазии. Но как понять сущность абсолютного обнищания? К. Маркс в большинстве случаев прямо связывает его со снижением уровня зарплаты рабочих в сравнении с их же прежним положением. Однако уже Э. Бернштейн спустя всего полтора десятка лет после смерти Маркса подчеркивает как устойчивую тенденцию повсеместный рост доходов рабочего класса в абсолютном выражении. В таком контексте понять суть абсолютного обнищания пролетариата можно лишь следующим образом: темпы роста его доходов отстают от темпов роста его потребностейв количественном, но в особенности в качественном отношениях.

На протяжении жизни одного поколения появляется все больше и больше новых, неизвестных прежде видов потребительской продукции, а главное – они очень быстро превращаются в предметы первой необходимости. Своеобразным символом такого процесса стала деятельность Генри Форда, сформулировавшего в качестве миссиисвоего бизнеса создание автомобиля, доступного среднему американцу (вспомним знаменитую фразу Остапа Бендера: «Автомобиль – не роскошь, а средство передвижения»). Конечно, немалый вклад в развитие этого процесса вносит и реклама, но все же главная роль принадлежит головокружительным темпам роста массового производства, т. е. усилению действия уже известного нам закона экономии времени.

Итак, действие закона возвышения потребностей ведет к тому, что практически во всех слоях индустриального общества стремительными темпами изменяются требования к качеству жизни. И все большее место среди представлений об этом качестве занимают образование и повышение квалификации. На фоне растущего образовательного уровня друзей, сослуживцев, соседей и их детей «среднестатистический» обыватель уже начинает считать нормой получение более полного образования его детьми, повышение собственного образовательного и квалификационного уровня, приобщение его семьи к достижениям культуры и повышение интереса к политике. Таким образом, потребности интеллектуального развития и саморазвития все больше подпадают под воздействие общего закона возвышения потребностей.

Закон перемены труда . Совершенно особое место среди социально-экономических законов занимает закон перемены труда, который можно было бы рассматривать как своеобразную версию «закона возвышения интеллектуальных потребностей». Маркс вводит понятие этого закона в первом томе «Капитала»: «…Природа крупной промышленности обусловливает перемену труда, движение функций, всестороннюю подвижность рабочего… С другой стороны, в своей капиталистической форме она воспроизводит старое разделение труда с его окостеневшими специальностями. Мы видели, как это абсолютное противоречие уничтожает всякий покой, устойчивость и обеспеченность жизненного положения рабочего, постоянно угрожает вместе со средствами труда выбить у него из рук и жизненные средства и вместе с его частичной функцией сделать излишним и его самого… Это – отрицательная сторона. Но если перемена труда теперь прокладывает себе путь только как непреодолимый естественный закон и со слепой разрушительной силой естественного закона, который повсюду наталкивается на препятствия, то, с другой стороны, сама крупная промышленность своими катастрофами делает вопросом жизни и смерти признание перемены труда, а потому и возможно большей многосторонности рабочих, всеобщим законом общественного производства, к нормальному осуществлению которого должны быть приспособлены отношения (курсив наш. – В. А., А. К.)».

Сказанное Марксом может быть конкретизировано в виде следующих основных положений закона перемены труда.

1. Интересы прогрессивного развития общественного производства требуют постоянного приведения характера рабочей силы (образовательного, квалификационного, психологического и т. п.) в соответствие с действующим и быстро изменяющимся организационно-технологическим уровнем производства.

2. Это, в свою очередь, обусловливает необходимость постоянной готовности участников производительного процесса к тому, чтобы привести в такое же соответствие свои знания, умения и навыки как в количественном, так и в качественном (вплоть до смены специальности или даже профессии) отношении – то, что Маркс называет всесторонней подвижностью.

3. Закон этот объективен, то есть действует вне и независимо от воли людей, того, чего они хотят или не хотят, осознают или не осознают – со слепой и даже «разрушительной» силой естественного закона. Отменить, уничтожить или затормозить его действие не дано никому, его можно и должно лишь учитывать, приспосабливаться к нему. Сила данного закона будет действительно разрушительной до тех пор, пока не будут раскрыты его механизмы, а их действие будет направлено в выгодное для субъекта русло производственных отношений.

4. Закон перемены труда вступает в полную силу на стадии появления крупной промышленности (именно «природа крупной промышленности обусловливает перемену труда») и по мере развития индустриальной, а затем и научно-технической революции заявляет о себе все более мощно. В наибольшей степени проявление и характер действия данного закона зависят, главным образом, от уровня производительных сил, поскольку в нем отражаются именно характер и темпы их развития.

5. Действие этого закона, как никакого другого, стимулирует развитие интеллекта – и прежде всего индивидуального. Данное развитие, по выражению Маркса, «как вопрос жизни и смерти», который ставит такого рода задачу: «…частичного рабочего, простого носителя известной частичной общественной функции заменить всесторонне развитым индивидуумом, для которого различные общественные функции суть сменяющие друг друга способы жизнедеятельности (курсив наш. – В. А., А. К)»

Отметим, что процесс перемены труда осуществлялся и до индустриальной революции. Но есть ли основания утверждать, что он подчинялся действию закона перемены труда – во всяком случае в том контексте, в каком он сформулирован у Маркса? Скажем, до вторжения капиталистических отношений в сельскохозяйственное производство крестьянину приходилось поневоле быть попеременно и агрономом, и животноводом, и плотником. Однако этот круг занятий был достаточно четко очерчен, и за пределы его крестьяне не выходили из поколения в поколение. Следовательно, значение перемены труда, определяемое законом, о котором мы ведем речь, относится далеко не ко всякой смене видов деятельности одним и тем же индивидом.

Таким образом, человеческое общество в результате промышленной революции переходит в качественно иное состояние, именуемое индустриальной цивилизацией. Скорость социальных изменений увеличивается в колоссальной степени: их качество и объем резко возрастают, а время, в течение которого они протекают, сокращается до полутора-двух столетий.

Впрочем, объективность требует обратиться и к негативным последствиям индустриальной революции. Нравится нам это или нет, но один из основных принципов диалектики гласит, что за все приходится платить. Наряду с бесспорными благами, которые принесла человечеству промышленная революция, появились на свет (и тоже в колоссальных объемах) орудия смерти, чья «производительность» также подпала под общее действие закона экономии времени. Да, в сущности, и сами блага оказались не так уж и бесспорны: стимулируя производство все больших и больших объемов продуктов и товаров, вырабатывая у потребителя привычку к благам и стремление к приобретению все большего их количества, эпоха промышленной революции подвела человечество к порогу катастроф планетарного масштаба. Если даже отвлечься от вполне реальной опасности самоуничтожения в термоядерном пожаре, то уже становится невозможным закрыть глаза на то, как ненасытный молох индустрии требует для своего пропитания все большего количества ресурсов – сырьевых и энергетических.

И человек, вооруженный орудиями огромной мощи, прилагает напряженные усилия, чтобы прокормить этого молоха, рискуя подорвать саму основу собственного существования – природу. Другими словами, именно результаты промышленной революции заставляют поновому взглянуть на сущность социальнооисторической эволюции, о чем мы и вели речь в первом параграфе данной главы.

В то же время возрастающий дефицит всех видов сырья, энергии (и даже – в определенном смысле – человеческих ресурсов), видимо, и послужил одним из главных факторов, обусловивших возникновение и развитие третьей из рассматриваемых нами революций – информационной. Уже первые ее плоды ощущаются как подлинное благо.

Та часть человечества, которая проживает в странах, попавших в сферу влияния этой революции, кажется, навсегда избавилась от страха перед призраком голодной смерти, так долго маячившим на историческом горизонте (вспомним зловещего провидца Мальтуса!). Население этих стран в изобилии обеспечено продуктами первой необходимости (как, впрочем, и второй, и третьей). Но главное, пожалуй, даже не в этом. Наука, которая раньше была скорее бесполезной роскошью, нежели реальной необходимостью, превратилась в действительно производительную силу общества и поэтому стала рекрутировать в свои ряды все большее число людей. Доля населения, профессионально занятого наукой, растет. Аэто, в свою очередь, требует и соответствующего информационного обеспечения. Впрочем, научноотехническая революция второй половины двадцатого столетия расширяет материальные возможности для такого обеспечения. Если промышленная революция прежде всего «удлинила руки» человека, во много раз нарастила его мускульную мощь, то научноотехническая революция существенно расширила возможности человеческого интеллекта, создав машины, приспособления и приборы, практически неограниченно увеличившие емкость памяти и в миллионы раз ускорившие элементарные процессы переработки информации.

Это и создало предпосылки к тому, чтобы на мир обрушилась информационная революция. Завершив к началу 800х годов ХХ века массовое обновление основных фондов (ориентированное главным образом на цели энергоо и ресурсосбережения), экономика наиболее развитых стран сместила главный акцент на автоматизацию и компьютеризацию всех производственных процессов, в том числе и управления. Основой этого процесса становится электронная информация и развитие на ее базе автоматического производства. Если попытаться сформулировать суть одного из важнейших аспектов этой революции, то он, видимо, состоит в том, что именно она превращает информацию (практически любую!) во благо, доступное для массового потребления – подобно тому, как промышленная и научно-техническая революции делают массово доступными материальные блага. Владение и пользование знаниями перестают быть привилегией избранных.

Зародышем, из которого пятьсот с лишним лет спустя вызрела информационная революция, был печатный станок Иоганна Гуттенберга. До этого времени обмен информацией был очень слабым, а сведения и знания просачивались к человеку, что называется, по разрозненным каплям. Знания, умения и навыки передавались главным образом устно и «вприглядку» – от отца к сыну, от учителя к ученику, от поколения к поколению. Чтение, т. е. процесс получения информации через материального посредника, носителя этой информации, зафиксированной в знаковой системе, было уделом сравнительно небольшой части человечества. Объективно, помимо прочих причин (таких, например, как дороговизна материала – вплоть до появления сравнительно дешевой бумаги), широкому распространению грамотности препятствовала слишком низкая производительность труда переписчиков книг. Стоит ли говорить, что манускрипты и инкунабулы являются раритетами не только сегодня, но и были таковыми в саму эпоху их изготовления. Именно печатный станок помог соединиться информационным каплям в ручеек – поначалу слабый, тонкий, но с течением столетий превратившийся в полноводную реку.

Информационная революция направлена на то, чтобы разрешить это глобальное противоречие: с одной стороны, научно-техническая революция вследствие того, что усилилось действие закона перемены труда, резко повысила спрос на знания; с другой стороны, огромная масса населения даже в развитых странах оказывается просто не в состоянии освоить в требуемом объеме колоссальную массу информации (добытой, отметим, другими), одновременно все более остро нуждаясь в ней.

Опираясь на сказанное, можно сделать некоторые общие выводы относительно того места и значения, которые имели глобальные революции в истории человеческого общества. Бесспорно, все они имели интернациональный общечеловеческий характер и неотвратимо распространялись по земному шару. Э. А. Араб-Оглы отмечает, что «каждый из этих революционных переворотов в развитии производительных сил общества был прологом новой эпохи во всемирной истории и сопровождался глубокими необратимыми изменениями в экономической деятельности общества. Каждая революция порождала новые отрасли общественного производства (сначала сельское хозяйство, затем промышленность, а теперь сферу научно-информационной деятельности), которые со временем превращались в доминирующие, и общество начинало уделять им очень много сил и внимания».

Социальные последствия, общие для всех глобальных революций, можно было бы свести к следующим основным моментам.

¦ Каждая глобальная революция вела к резкому, многократному возрастанию производительности человеческого труда в сравнительно короткие – по сравнению с предшествовавшим периодом социально-исторического развития – сроки.

¦ Все глобальные революции сопровождались огромным ростом материального, вещного богатства общества.

¦ В ходе глобальных революций существенно углублялось разделение труда, возникало множество качественно новых видов профессиональной деятельности. Как результат этого – возникало массовое перемещение населения из традиционных в новые отрасли материального и духовного производства.

¦ В ходе технологических революций многие виды занятий, считавшихся прежде бесплодными и праздными, превращались в наиболее продуктивные и значимые.

¦ В результате глобальных революций происходили глубокие изменения в образе жизни людей.

¦ Каждая из глобальных революций вела в конечном счете к возникновению нового типа цивилизации.

1. В большинстве социологических концепций социальная эволюция рассматривается как восходящеедвижение – как переход от простого к сложному. Эволюция противопоставляется также противоположному ей процессу разложения (дезинтеграции). По мере развития общества, как считал Г. Спенсер, комплекс социальных деятельностей, выполнявшихся прежде одним социальным институтом, перераспределяется между другими вновь возникшими или прежде существовавшими институтами. Дифференциация представляет собой возрастающую специализацию различных частей общества, создавая тем самым внутри общества все большую гетерогенность. Г. Спенсер дает универсальное и наиболее общее определение эволюции: «Эволюция есть интеграция вещества, которая сопровождается связыванием движения, в течение которой вещество переходит из состояния неопределенной, бессвязной разнородности в состояние определенной связной разнородности, а сохраненное веществом движение претерпевает аналогичное превращение».

2. Важнейшим проявлением усиления разнородности выступает дифференциация частей единого целого и выполняемых ими в этих рамках функций. Спенсер ввел в социологию понятие социальной дифференциации, применив его для описания универсального для всей общественной эволюции процесса возникновения специализированных институтов и разделения труда.

3. Среди сторонников социального эволюционизма имели место дискуссии о том, какие из факторов сильнее влияют на процесс эволюции: внутренние или внешние. Сторонники внутренних факторов, или эндогенной эволюции, считали, что развитие общества объясняется главным образом влиянием на него причин внутреннего происхождения. Приверженцы внешних факторов, или экзогенной эволюции, напротив, утверждали, что основу общественного развития составляют процессы заимствования полезных обычаев и традиций, распространения культурных ценностей из одних социальных центров в другие.

4. В современной социологии вплоть до недавнего времени доминировали главным образом марксистские концепции социальной революции. Согласно их точке зрения революция в методологическом смысле есть результат разрешения коренных противоречий в базисе – между производственными отношениями и перерастающими их рамки производительными силами. Центральным в марксистской теории социальной революции является вопрос о борьбе основных антагонистических классов.

5. В социологии выделяют ряд наиболее известных и влиятельных немарксистских социологических концепций социальной революции. Теория циркуляции элит (В. Парето) утверждает, что главная задача революции состоит в «прочистке» горизонтального и вертикального каналов мобильности, поскольку без периодической смены властной элиты и качественного изменения ее состава нормальное функционирование общества невозможно. Теория модернизации в качестве фактора революции делает акцент на разрыве между растущим уровнем политического образования и информированности достаточно широких слоев общества, с одной стороны, и отстающими от них реальными уровнями экономических преобразований, а также развитием политических институтов и их демократизацией – с другой. 6. В соответствии с рядом современных социологических теорий можно указать на три глобальные революции, ядром которых является коренное изменение технологий, что указывает на их тесную связь с производительными силами. Аграрная революция ведет к переходу от примитивного общества к традиционному. Индустриальная революциятрансформирует аграрное общество в индустриальное. В ходе ее резко усиливается действие трех социально-эко-номических законов: закона экономии времени, закона возвышения потребностей, закона перемены труда. Происходящая на современном этапе общественного развития информационная революция преобразует индустриальное общество в постиндустриальное.

1. Как звучит определение эволюции, данное Г. Спенсером?

2. Каковы основные положения социал-дарвинизма?

3. В чем состоят основные различия эндогенного и экзогенного подходов к описанию процесса социальной эволюции?

4. Что такое аккультурация?

5. В ходе социальной революции в чем состоит задача передового – для данной общественно-экономической формации – класса?

6. В чем состоит сущность институционализации конфликта?

7. В чем заключается основная идея теории циркуляции элит?

8. Что выступает в качестве главного фактора всех глобальных революций и каковы общие последствия таких революций?

9. Какие два изобретения можно рассматривать в качестве «спускового механизма» индустриальной революции?

10. Перечислите три социально-экономичских закона, которые начинают функционировать «в полную силу» в ходе индустриальной революции.

1. Вернадский В. И. Размышления натуралиста. Кн. 2. – М., 1977.

2. Гумилев Л. Р. Этногенез и биосфера земли. – М., 1993.

3. Дарвин Ч. Происхождение человека и половой отбор. – М.-Л., 1959.

4. Козлова М. С. Экологический смысл эволюции человека // Человек. – 1998. № 4.

5. Ленин В. И. О лозунге «Соединенных штатов Европы» // Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 26.

6. Маркс К. К критике политической экономии. Предисловие // Маркс К, Энгельс Ф. Собр. соч., 2-е изд. Т. 13.

7. Розе Г. Прогресс без социальной революции? – М., 1985.

8. Соарес К. Общество в процессе изменения // Социологические исследования, – 1991. № 12.

9. Современная западная социология: Словарь. – М., 1990.

10. Спенсер Г. Основные начала. – СПб., 1897.

11. Сорокин П. А. Социология революции // Сорокин П. А. Человек. Цивилизация. Общество. – М., 1992.

12. Сорокин П. А. Социокультурная динамика и эволюционизм // В кн.: Американская социологическая мысль. – М., 1994.

13. Тайлор Э. Б. Первобытная культура. – М., 1989.

14. Туровский М. Б., Туровская С. В. Концепция В. И. Вернадского и перспективы эволюционной теории // Вопросы философии. – 1993. № 6.

15. Фадеева Т. М. Социальная революция и традиции // Социологические исследования. – 1991. № 12.

16. Энгельс Ф. Предисловие к работе Положение рабочего класса в Англии // Маркс К., Энгельс Ф. Собр. соч., 2-е изд. Т. 2.

В рамках общей теории систем "холодная война" может интерпретироваться как специфический механизм управления достаточно длительной и устойчивой международной конфликтной ситуацией. Данный феномен стал возможен в условиях такой глобальной структуры международных отношений, где гарантированно функционировали достаточно жесткие правила "большой игры", где были четко обозначены линии, которые нельзя было переступать, где были проложены конфиденциальные средства коммуникаций, позволяющие противникам вести переговоры даже во время самых острых фаз политико-силовых столкновений…

"Но сегодня не так, как вчера…" Главным стимулятором нынешней усиливающейся стратегической неопределенности, растущего онтологического хаоса являются не столько конкурирующие геополитические стратегии, не совокупность того, что раньше называли "общественной надстройкой", не Путин и не Обама, не ЦРУ и не ФСБ, сколько особое явление - "сумма технологий", по выражению С. Лема.

Самое главное и самое опасное (для всех без исключения на нашей планете) состоит в том, что поток этих технологий на самом деле никто и нигде не контролирует: ни академики, ни генералы спецслужб, ни "ответственные" государственные лидеры.

Мы вступили в пограничную зону, которая связывает настоящее с приближающимся будущим - шестым технологическим укладом (ТУ), контуры которого уже начинают угрожающе кое-где просвечивать…

Шестой ТУ - массовое, тотальное, системное, широкомасштабное развитие и применение наукоёмких "высоких технологий". Основу шестого ТУ должны составить биотехнологии и генная инженерия, интеллектуальные информационные сети, сверхпроводники и экологически чистая энергетика, нанотехнологии, мембранные и квантовые технологии, фотоника, микромеханика, термоядерная энергетика. Потенциальный синтез открытий на этих направлениях должен привести в конечном счете к созданию, например, квантового компьютера, искусственного интеллекта. Поэтому и говорят о нано(N)-био(B)-инфо(I)-когно(C): NBIC–конвергенции.

Оптимисты утверждают, что в этой пограничной зоне начинается преддверие "четвертой промышленной революции", главной чертой которой является внедрение настоящих "интеллектуальных машин", которые почти полностью заменят человека в сфере малоквалифицированного и даже среднеквалифицированного труда, в том числе - умственного.

Использование этих "роботов" (некоторых - в форме всё более усложняющегося программного обеспечения) будет сопровождаться резким ростом производительности труда в таких областях, как энергоэффективность, транспорт (например, машины-роботы), здравоохранение, массовое производство на основе внедрения 3D-печати.

При сохранении нынешних темпов технико-экономического развития шестой ТУ, вероятно, более или менее оформится до 2025 года, а в фазу зрелости вступит в 2040-е годы.

Гипотетически, уже с 2020 года, когда в полной мере сформируется группа базисных инноваций шестого ТУ, мировая экономика имеет шанс войти в фазу "затяжного подъема". Далее, с конца 2020-х годов - опять-таки, гипотетически - станет возможным форсированный экономический рост уже на базе нового ТУ.

Тем не менее, реалисты (или "информированные" пессимисты) предупреждают, что рискованно впадать в подобный "технологический идиотизм". Вспомните, говорят они, что ранее при переходе от одного к другому ТУ, в подобных пограничных ситуациях, происходили великие социальные революции, масштабные (общеевропейские или мировые) войны и крупные военные конфликты. Сейчас это может повториться, но с потенциально гораздо более масштабными и печальными последствиями.

Более того, переход к новому технологическому укладу - это не только и не столько смена экономико-технологической парадигмы. Такой переход - это и радикальная трансформация социальных, идеологических, политических структур, а также появление новых моделей социума, более или менее адекватных "сумме новых технологий", и возникновение совершенно новых моделей социально-политических взаимоотношений, и формирование кардинально нового типа личности (необязательно более совершенной) и т.д.

То есть, по сути, именно всё это и есть настоящая, полномасштабная системная революция, растянутая на пятнадцать-двадцать лет. Может быть, и дольше. Если эта будущая революция, куда нынешняя цивилизация уже втягивается, будет эффективно управляться, есть шанс обойтись без глобальной войны. Если нет, то такой войны не избежать.

Так, "Великая депрессия" 1929-1933 гг. положила начало не только переходу к новому технологическому укладу, но и кардинальной смене классического "марксистского" капитализма на модель рузвельтовского "неокапитализма", основанного на резком усилении государственного вмешательства в экономику, форсированном кредитовании миллионов и десятков миллионов потребителей, внедрении механизмов массового производства и массового потребления. Возникла принципиально новая модель социума - "массовое общество" с его одномерным типом программируемого человека и тотально отдрессированным средним классом, совершенно новой формой государственных идеологических систем, воспроизводимых жестко контролируемыми СМИ, новая структура международных отношений. Этот пограничный период вместил в себя кризисные 30-е годы, Вторую мировую войну, зарождение "холодной войны" и завершился в начале 50-х годов.

Суть нынешнего стратегического вызова заключается в следующем. Кто именно, какая держава, какая коалиция стран наиболее эффективно осуществит целенаправленные идеологические, социальные, политические трансформации, чтобы, использовав мейнстрим, результаты шестого ТУ, стать лидером и определять программу глобального развития, возможно, вплоть до конца нынешнего столетия? Успешность перехода к шестому ТУ будет определяться не только и не столько объёмами и масштабами научно-технологических новаций, внедренных в процесс экономического воспроизводства. Ключевым, решающим моментом станет долговременная эффективность реализации системных изменений в формах собственности, производства и потребления, кардинальных преобразований социальных структур, коренных сдвигов в общественном сознании и господствующих политических идеологиях, скорость и качество переструктуризации элит и т.д.

Наступающий переход, безусловно, окажется качественно более сложным и рискованным, чем предыдущие пограничные периоды. Ибо есть масса вопросов, с которыми сталкиваются идеологи и стратеги шестого ТУ и на которые даже самые хитроумные компьютерные программы ответить пока так и не могут.

К примеру, каким образом найти баланс между всё более убыстряющимся потоком научно-технических инноваций шестого ТУ и консервативными, инертными социальными и политическими структурами, большинство из которых уже находятся в состоянии системного кризиса?

Каким образом наиболее безболезненно, оптимально сократить население планеты в два-три (как минимум) раза, поскольку грядущей инновационно-технологической цивилизации не нужно такого количества биомассы в человеческом обличье? Ведь шестой ТУ в принципе не нуждается в массовом потреблении материальных товаров для своего самовоспроизводства и саморазвития, особенно с учетом растущего дефицита природных невозобновляемых ресурсов.
Каким образом кардинально ограничить социально-экономическое и политическое влияние распухшего среднего класса, который был и остается главной движущей силой "неокапитализма", но который совсем не нужен для реалий надвигающегося шестого ТУ - по крайней мере, в таких масштабах?
Каковы должны быть модели взаимодействия между креативным человеческим капиталом, главной движущей силы шестого ТУ, и новой моделью политической элиты, которой пока также нет?

Вот так вот и получается, что "путь наш во мраке". В условиях форсированного роста стратегической неопределенности оптимальных ответов никто не знает. Пограничный период, куда мы, не понимая того, вступили в 2007-2008 годах - этап не только вызревания шестого ТУ, но и время необычайного обострения системных, во многом антагонистических, противоречий современного "капиталистического человечества". То есть, как учил товарищ Мао Цзэдун, это время, крайне благоприятное для действительной мировой революции.

Глобальный рынок труда и капитала

В последние несколько десятилетий стратегическая воля высшего западного истеблишмента и совокупность достижений в научно-технологической сфере привели к созданию единого функционирующего глобального рынка труда и капитала. Как известно, максимально выгодное использование и первого, и второго, независимо от территориальной дислокации, выравнивает их стоимость в разных геоэкономических зонах планеты. Это и есть главная особенность нынешнего глобального рынка.

Отличительной особенностью такого рынка, далее, является то, что поток технологических инноваций не только интегрирует уже существующие источники труда и капитала, но и создает новые.

Современные машины, роботы заменяют различные виды человеческого труда, причем гораздо интенсивнее, чем когда-либо ранее. Воспроизводя себя, эти средства производства одновременно увеличивают объем капитала. Отсюда следует, что экономическое будущее не на стороне тех, кто предоставляет дешевый труд или владеет обычным капиталом, - их неизбежно будет вытеснять автоматизация.

Тогда вроде бы должно повезти третьей группе - тем, кто готов внедрять инновации и создавать новые продукты, услуги и бизнес-модели. Однако при этом спонтанно возникает череда провокационных вопросов. Например, как и каким образом будет формироваться новая рыночная среда, адекватный потребительский спрос на эти инновации и новые продукты, в условиях объективного сужения массового спроса? Если, конечно, вообще предусматривается сохранение рыночных механизмов спроса и предложения, равновесия сил различных социально-экономических агентов.

Гипотетически в будущем шестом ТУ именно творческие, экономико-технологические идеи должны стать реально дефицитным производственным фактором - более дефицитным, чем труд и капитал вместе взятые. Однако кто будет в конечном счете определять перспективность тех или иных идей? Особенно, если традиционные рыночные механизмы оценки товарной креативности (при всех их известных недостатках) к середине XXI века существенно изменятся и станут гораздо более управляемы "нерыночными методами"?

Новый облик капитала

В своей недавно вышедшей книге "Капитал в XXI веке", которая совсем не случайно стала бестселлером во всем мире, Т. Пикетти отмечает, что доля капитала в экономике увеличивается тогда, когда уровень его доходности превышает общий уровень экономического роста. "Углубление капитала", т.е. снижение издержек за счет экономии труда, топлива, сырья и материалов, будет продолжаться и далее, пока роботы, автоматизированные системы, компьютерные сети и различные формы программного обеспечения (как модификации капитала) всё в большей степени станут заменять человеческий труд.

Доля "всего" капитала в национальном доходе достаточно устойчиво росла последние два десятилетия, однако уже в обозримом будущем такая тенденция может оказаться под угрозой из-за появления новых вызовов. Речь идет не о каком-то неожиданном скачке в стоимости труда, а об изменениях внутри самого же капитала. По мере вызревания шестого ТУ всё большую значимость приобретает его особая часть - цифровой капитал.

Как известно, в рыночных условиях дороже всего ценятся самые дефицитные средства производства. Соответственно, в экономической среде, где такой капитал, как программное обеспечение и роботы, можно дешево воспроизводить, предельная его стоимость неизбежно начинает падать. Чем больше добавляется дешевого капитала, тем быстрее снижается стоимость существующего. В отличие, скажем, от традиционных, дорогих или супердорогих заводов, дополнительно вводить многие виды цифрового капитала очень выгодно, потому что это дешево. Программы можно дублировать и распространять практически с нулевыми дополнительными издержками.

Иными словами, цифрового капитала объективно становится много, он, по определению, имеет низкую предельную стоимость и приобретает всё большее значение практически во всех отраслях.

Отсюда неизбежно следует, что в наступающий период наиболее дефицитным и наиболее ценным ресурсом будут становиться цифровые технологии и креативные люди (ядро, важнейший компонент человеческого капитала вообще), которые смогут генерировать передовые идеи и инновации с использованием этих самых цифровых технологий.

Возможности кодифицирования, оцифровки и копирования множества важных товаров, услуг и процессов постоянно расширяются. Цифровые копии как точное воспроизведение оригинала практически не требуют затрат и могут быть мгновенно переданы в любую точку планеты.

Цифровые технологии превращают обычный труд и обычный капитал в товар, поэтому всё большую долю прибыли от идей будут получать те, кто их придумывает, внедряет и развивает.

Тысячи личностей с идеями, а не миллионы инвесторов и десятки миллионов рядовых работников, становятся самым дефицитным ресурсом. Драматический и откровенно страшный, по своим долгосрочным последствиям факт, однако, заключается в том, что по-настоящему креативных людей, даже в развитых обществах, не более 3-4%. Предположим, что все эти несколько процентов "креативщиков" будут сосредоточены только в экономической сфере будущей цивилизации шестого ТУ. А какая судьба ждет остальные 95% некреативных человеческих особей?

Хотя производство становится всё более капиталоёмким, доходы, полученные владельцами капитала как группой, необязательно продолжат расти относительно доли труда. Если новые средства производства создают дешевую замену всё большему количеству видов работ, драматические времена наступают для десятков и сотен миллионов наёмных работников во всем глобальном мире. Но одновременно, по мере того как цифровые технологии станут замещать обычный капитал, неизбежно будут обостряться противоречия и внутри самого класса капиталистов.

Снижение значения труда

В последние несколько десятилетий исторически сложившееся в Америке (как и в остальных странах ОЭСР) соотношение между долями национального дохода, которые приходятся на труд и материальный капитал, меняется не в пользу труда. С начала нового столетия это стало еще более заметным. Например, в США "доля труда в среднем составляла к началу 2011 года 64,3% по сравнению с периодом 1947–2000 годов. За последние 10 лет эта доля еще более упала и достигла самого низкого показателя в третьем квартале 2010 г. - 57,8%".

Та же тенденция распространяется по всему миру. Значительное сокращение доли труда в ВВП отмечается в 42 из 59 исследованных стран, включая Китай, Индию и Мексику. Причем оказывается, что именно прогресс цифровых технологий становится одним из важных предпосылок данного тренда: "Падение относительной цены средств производства, связанных с развитием информационных технологий и компьютерной эры, заставляет компании переходить от труда к капиталу".

Практически в самых разных сферах наиболее экономически эффективным источником "капитала" становятся "умные технологии" в виде гибких, адаптивных машин, роботов, программ, безжалостно заменяющие труд и в развитых, и в развивающихся странах.

Так называемая "реиндустриализация" целого ряда стран ОЭСР, включая США (когда крупные корпорации возвращают реальное производство на американскую землю из Юго-Восточной Азии), обуславливается не тем, что стоимость труда в АТР вдруг возросла до критической и стала невыгодной компаниям. Производство на автоматизированных и роботизированных предприятиях с минимальным количеством рабочей силы и с близостью к ёмкому американскому рынку оказывается выгоднее, чем использование даже самой дешевой рабочей силы во Вьетнаме или на Филиппинах.

Трагедия среднего класса

Многочисленные данные доказывают, что торгуемые сектора индустриально развитых экономик сами по себе не создают рабочих мест уже на протяжении почти 20 лет. Это означает, что работу сейчас можно найти практически только в огромном неторгуемом секторе, где зарплаты неуклонно снижаются из-за растущей конкуренции работников, вытесненных из торгуемого сектора.

Такие аспекты шестого ТУ, как массовое развитие робототехники, активное использование искусственного интеллекта, 3D-печати и т.д., начинают больно бить не только по относительно неквалифицированным работникам в развивающихся странах, но и по "синим воротничкам" в государствах ОЭСР. "Умные машины", становясь дешевле и совершеннее, всё чаще будут заменять человеческий труд, начиная с относительно структурированных производств (т.е. на заводах и фабриках), и там, где преобладают рутинные операции.

Более того, специальные макроэкономические прогнозные модели доказывают, что аналогичный тренд восторжествует даже в тех странах, где труд стоит недорого. Например, на китайских предприятиях, где более миллиона низкооплачиваемых работников собирают iPhone и iPad, их труд всё активнее заменяется разнообразными и многочисленными роботами. По официальной статистике КНР, количество производственных рабочих мест с 1996 года сократилось на 30 млн., или на 25%, при этом объем промышленного производства возрос на 70%.

Постепенно производство перемещается туда, где находится конечный рынок сбыта. Это позволяет снижать издержки, уменьшать сроки доставки, сокращать затраты на складские помещения и, соответственно, увеличивать прибыль. Соответственно, шестой ТУ в социальном аспекте ударит наиболее существенно именно по многочисленному среднему классу экономически развитых стран. Например, средний класс в тех же Соединенных Штатах традиционно после Второй мировой войны считался "солью земли американской" - он был основным потребителем, на нем держалась американская политическая система, он считался главным хранителем американских ценностей и нравственных норм.

Постепенное "опускание" американского среднего класса началось еще с конца 80-х годов. В политическом плане это наиболее наглядно проявилось в скукоживании когда-то мощного профсоюзного движения США. В экономическом же плане большинство "миддлов" неуклонно скатывается или уже скатилось к уровню "бедных слоев". По данным института Гэллапа, в 2014 году 19% американцев не могли заработать себе на нормальное питание. В настоящее время 75% семей в США живет от зарплаты до зарплаты, не имея лишних денег (почти, как в сегодняшней России). Уже 29% американских семей не могут себе позволить потратиться на высшее образование для своих детей. Средняя кредитная задолженность средней американской семьи из среднего класса выросла за последние 20 лет в четыре раза. Такая семья с детьми (даже с одним ребенком) уже не может прожить на одну зарплату. Американок выталкивает на рынок труда не столько пресловутые эмансипация с феминизацией, сколько жестокая экономическая необходимость.
В Соединенных Штатах принадлежность к среднему классу определяется наличием собственного жилья. Абсолютное большинство американцев привыкло брать "на жизнь" займы под стоимость дома. В результате кризиса 2007-08 годов лопнул пузырь рынка недвижимости с его раздутыми ценами. И американский средний класс в одночасье существенно обеднел - просить наличные займы стало невозможно.

Соответственно, усиливается разрыв между сползающим в перманентный кризис средним классом и "верхними слоями". В 1990 г. заработки топ-менеджеров в США в среднем были в 70 раз выше зарплат других работников. Всего лишь через 15 лет, в 2005 г., они зарабатывали уже в 300 раз больше. С конца 70-х годов у 90% населения США (а это и есть большая часть среднего класса) доходы не выросли, зато у глав корпораций они увеличились в четыре раза.

Хочу еще раз подчеркнуть, что всё это - не проявление злой воли и жадности буржуинов, а вполне объективный, закономерный процесс. Сегодня чем выше рыночная стоимость компании, тем важнее найти самого лучшего менеджера, который её возглавит. В значительной степени рост денежных доходов высшего звена руководителей обусловлен широким использованием информационных технологий, которые расширяют потенциальный охват, масштабы деятельности и возможности мониторинга для лица, принимающего решения, что повышает ценность хорошего топ-менеджера. Прямое управление посредством цифровых технологий делает эффективного менеджера более ценным, чем раньше, когда функции контроля распределялись между большим количеством его подчиненных, каждый из которых следил за определенной, небольшой сферой деятельности.

И то, что происходит сегодня в США, - завтрашний день всего развитого Запада.

Сами же американские эксперты стеснительно пишут, что "обеспечение приемлемого уровня жизни для остальных (имеются в виду те десятки миллионов представителей среднего класса, которые не впишутся в действительность шестого ТУ) и строительство инклюзивной экономики и общества станут самыми актуальными вызовами в ближайшие годы".

Для формирования такой "инклюзивной экономики" необходимо решить прежде всего две основные, нетривиальные долгосрочные проблемы.

Во-первых, средний класс был главным потребляющим компонентом рыночной системы США. Кто его и как может заменить в этой роли?

Во-вторых, этот средний класс являлся или считался своего рода хранителем традиций американской "протестантской этики". "Деморализация" бизнеса и социума в Штатах становится всё заметнее: размывание трудовой этики, рост коррупции, всё более кричащее социально-экономическое неравенство. Растущая тотальная несправедливость становится одной из визитных карточек наступающего шестого ТУ…

Все эти тренды уже влияют на стабильность западного социума и западного правящего класса. Например, это проявляется в растущем отчуждении различных социальных групп и сегментов от официальных государственных учреждений в Соединенных Штатах. Даже самый заслуживающий доверия общественный институт, Верховный суд США, имеет рейтинг доверия, не превышающий 12-13 %.

Чувствует ли американский средний класс свою "историческую" обреченность? Да, на уровне социальных инстинктов такое чувство явно усиливается. Более двух третей (71%) американцев, а это практически весь средний класс, убеждены, что страна идет по неправильному пути. По данным CNN и Opinion Research Corporation, 63% респондентов пессимистически считают, что их дети будут жить хуже родителей.

Мы имеем такое множество пугающих, предостерегающих и деморализующих памфлетов, книг и статей по поводу экологической катастрофы, что за шумом о неизбежном апокалипсисе перестали пытаться осмыслить реальную ситуацию. Между тем, от правильного анализа ситуации во многом зависит, будем ли мы продолжать бороться со следствиями экологического кризиса или перейдем, наконец, к его причинам.

Конечно, надо учитывать, что анализ можно провести совершенно по разному и выводы можно сделать прямо противоположные. Поэтому позже мы поговорим об экологическом императиве - этике и целях движения.

Участники экологического движения, по большей части, избегают системного анализа на глобальном уровне, оставляя это занятие либо ученым, либо политикам. Такое "делегирование" приводит к тому, что зеленые вынужденно опираются на анализ, сделанный не только не единомышленниками, но часто прямыми оппонентами движения. Даже близкий зеленым Римский Клуб расходится с ними по целому ряду предпосылок, что уж говорить про сумасшедших геополитиков, ставящих во главу угла национальную идею. Зеленые должны заняться системным анализом самостоятельно, опираясь на свое собственное мировоззрение, этику, свои собственные опыт и методы. Призыв "думать глобально" не должен стать просто популярным лозунгом. С другой стороны, не стоит и уделять глобальному уровню и какое-то особое место в вашей идеологической концепции, ибо он вовсе не является самостоятельной системой, которую можно изменять, влияя на те или иные ее элементы, это всего лишь одна из проекций общественно-экономических отношений между людьми и их группами, между людьми и природой. В борьбе между государствами и континентами никогда не решались принципиальные для людей задачи, они решались, главным образом, в социальных революциях.

На глобальном уровне мир глазами геополитика выглядит достаточно примитивно. Для удобства его стратифицируют, деля страны на блоки, имеющие схожее внутреннее устройство, экономическую и военную мощь. Почему-то из этого делается вывод о наличии общих интересов этих стран на мировой арене.

На смену системе трех миров (когда Первый, капиталистический, и Второй, социалистический, миры боролись за влияние в Третьем, развивающемся мире и в перспективе за мировое господство) пришла система Север-Юг, где богатый Север (называемый в отечественной геополитической литературе "Золотым миллиардом" - по числу жителей, проживающих в его странах) противостоит нищему, но быстро прибавляющему в численности населения Югу, высасывая из последнего природные и человеческие ресурсы, сбывая в обратном направлении отходы и вредные производства. Запад (Север) надежно защищен совместной системой безопасности (военной, политической, экономической, демографической) от государств, экономически отсталых, и время от времени демонстрирует свою мощь на одном из них. Все восточноевропейские страны, включая бывшие республики СССР, имеют стремление интегрироваться в западный мир любым путем. То, что все они подали заявление о вступлении в НАТО, объясняется вовсе не боязнью непредсказуемой России, а желанием стать частью западного мира.

Все эти системы мироздания не больше отвечают реальности, чем плоская Земля, покоящаяся на трех слонах и черепахе, так как рассматривают страны в качестве общественно-политических монолитов, приписывая их народам мифические устремления, менталитеты, национальные характеры и прочую чушь.

Но принятыми грубыми схемами геополитики все же можно пользоваться так же, как картами плоской Земли.

При всех грабежах Третьего Мира Западу не удалось перейти в постиндустриализм, как ошибочно полагают многие отечественные зеленые, ибо механический перенос опасных и вредных производств и их отходов за территорию Первого мира и его ориентация на привозное сырье вовсе не означает наступления постиндустриализма. Да, миниатюризация и сберегающие технологии привели к некоторому снижению сырьевых и энергетических затрат, но только относительно к конкретному виду товаров или услуг. Само же количество товаров и услуг, а также их качество, постоянно увеличиваются, сводя на нет успехи технологии, да и количество потребителей все время растет. Никаких перспективных открытий, способных радикально изменить структуру потребления сырья и ресурсов, на горизонте научно-технического прогресса не замечено. Глупо полагаться на "революционную" термоядерную энергетику - она немногим безопасней атомной и не решает проблемы теплового загрязнения среды. Вообще, у человечества при таком раскладе, как в известном анекдоте: "Два выхода - фантастический и реальный. Фантастический - это если мы справимся сами, а реальный - это если прилетят марсиане и спасут нас".

Надежды на то, что система, доминирующая в мире и виновная в разрушении среды, сможет повернуть в сторону сокращения своей, экспансии, относятся, скорее к фантастическому выходу. Отечественные реформисты от экологии, утверждающие, что можно изменить систему изнутри (все равно, путем ли участия в выборах или работой в правительствах), не могут даже создать партию, хоть со сколько нибудь продуманной стратегической программой (отвечающей глобальным масштабам экологической катастрофы). Но даже в тех странах (ФРГ, Франция, Австрия), где зеленые партии действительно имеют политический вес, даже там разве совершено хотя бы одно коренное изменение системы, ответственной за гибельный путь самоуничтожения человечества? Нет, им часто не удается даже заставить свои правительства отказаться от отдельных опасных проектов. Что уж говорить об экономике или системе принятия решений в целом. Оптимистам, ссылающимся на то, что термины "экология", "окружающая среда", "устойчивое развитие" или "пределы роста" прочно укоренились в лексиконе западных политиков, следует вспомнить, что еще раньше и права коренных народов и права женщин тоже укоренились в лексиконе политиков, однако много ли стало женщин-президентов или женщин-премьеров (исключения, как ни странно больше характерны для стран, в которых о правах женщин говорят мало, - Турции, Пакистана, Индии).

Большинство корректив, которые ученым пришлось учесть за 20 лет между публикацией в 1972 году первого доклада "Пределы роста" и выходом в 1991 году юбилейного доклада "За пределами роста", в плане тенденций развития мировой экономики касаются прежде всего уточненных статистических данных или изменений в политике и экономике, не связанных с осознанием угрозы экологической катастрофы. Изменения же сознательные, связанные с таким пониманием, имеют прежде всего региональный уровень (вынос "грязи" из Европы и США) и ничего не меняют в глобальном масштабе.

Реакция конечно была: "Нашу книгу обсуждали в парламентах и научных обществах. Одна крупная нефтяная кампания выделила средства на серию критических публикаций, другая учредила ежегодную премию за лучшее исследование в этой области. "Пределы роста" вызвали несколько восторженных отзывов, множество аналитических обзоров и шквал нападок справа, слева и даже со стороны центристов. Книга была воспринята многими как предсказание скорого конца света..." . Но даже несмотря на безусловную известность и авторитет Римского Клуба и Массачусетского Технологического Института, на базе которого были проведены исследования по первому докладу, он, доклад, был по большому счету проигнорирован. Был проигнорирован почти полностью и сделанный по заказу ООН доклад комиссии Брунтланд "Наше общее будущее".

Ведь мировая система, несмотря на все политические изменения, не изменилась в принципе потому, что в ее основе сохранились все те же социально-экономические отношения.

И уж конечно были проигнорированы менее значимые для технократов выступления общественности.

Нет никакого проку в том, чтобы пересказывать здесь все детали анализа мировой экономики, предпринятого учеными Римского Клуба, этот анализ является бесспорным для экологического движения и сыграл важную роль в научном (прежде всего экономическом) оформлении предостережений, выдвинутых ранее на общественном уровне. Все доклады Римского клуба достойны внимания участников экологического движения и просто граждан. Мы же остановимся на тех моментах, которые вызывают сомнение.

Основной вывод из анализа экспертов Римского Клуба звучит следующим образом: "Темпы использования человечеством многих важных видов ресурсов и темпы производства многих видов загрязнений уже превышают допустимые пределы. Без существенного уменьшения потоков материальных и энергетических ресурсов в ближайшие десятилетия произойдет неконтролируемое сокращение следующих душевых показателей: производства продуктов питания, потребления энергии и промышленного производства".

Однако если бы дело обстояло таким только образом, то это было бы дело сугубо развитых стран. Действительно, что жителю России или Арабских Эмиратов до нехватки ресурсов, если ресурсы этих стран имеют надежную перспективу. Или что жителю большинства стран Азии и Африки неконтролируемое сокращение промышленного производства и потребления энергии, если он пользуется благами цивилизации лишь время от времени. Только экономика Севера, а вслед за ней население и политические институты этих стран серьезно пострадает при выходе за пределы роста. Опасность же трансформации биосферы до состояния, вообще непригодного для жизни человека (и многих других видов), ученых волнует мало. Для них конец наступит с крахом традиционной экономики, дальше которой они не видят. Отсюда и выход из кризисного состояния они видят не иначе, как в рамках существующей системы. С нашей же точки зрения, только разрушив систему, можно добиться коренных изменений в отношении человечества к природе. Указывая на экономический рост как основную причину надвигающейся катастрофы, Римский Клуб не рассматривает социальные корни этой причины. Почти не рассматривается им роль в формировании ценностей обреченного общества политической иерархии - государства и экономической - капитала. И то и другое видится экономистам не более чем инструментами, которые можно с успехом использовать и для изменения ситуации. Вообще, занимая позицию "независимой" экспертной группы, Римский клуб осторожен в идентификации носителей гибельной парадигмы современного общества (а значит, и основных оппонентов экологического движения), относя все беды на счет человеческих пороков. Отсюда "Пределы роста" и "За пределами роста" удивляют наивностью предпосылок для выхода из экологического кризиса: "если каждая семья решит иметь не более двух детей", "если каждый решит вести умеренный образ жизни". Нет, не решит. Потому, что в рамках существующей системы не может возникнуть новый человек. Трудно, конечно, ожидать от экономистов пригодных рецептов предотвращения экологической катастрофы, ведь современная экономика узколоба и для нее не существует ничего за рамками капитализма и рынка (может, только пугающая бездна государственного социализма). Впрочем, и сами экономисты Римского Клуба не претендуют на однозначное указание пути и говорят лишь о том, что либо проэкологическая революция произойдет сама по себе, либо все кончится для человечества плачевно.

Необходимость революции для радикального изменения ситуации экспертами Римского клуба не оспаривается. Правда, в докладе "За пределами роста" подчеркивается, что такая революция не будет иметь политический характер, как, например Французская, а будет стоять в одном ряду с Сельскохозяйственной и Промышленной, то есть иметь комплексный и глобальный характер . Почему при этом не возникнет политической революции, не совсем понятно, так как она неизбежно сопровождала и две вышеупомянутые глобальные революции. Авторы, по всей видимости, находятся в плену своих государственеческих и демократических убеждений и не видят возможности существования иной свободной и справедливой системы, кроме той, в которой они живут.

Наибольший интерес вызывают доклады Римского Клуба, не ориентированные только лишь на проблемы развития мировой экономики.

К сожалению, экологическому движению практически недоступны не переведенные на русский язык работа М.Месаровича и Е.Пестеля "Человечество на перепутье" (Mesarovic M., Pestel E.: "Mankind at the Turning Point", 1974), Б.Шнайдера "Босоногая Революция" (Schneider B.: "The Barefoot Revolution", 1985), более ориентированные на политику и общество и некоторые другие доклады. (Их трудно раздобыть и на английском.)

Из "политизированных" на русском языке вышел доклад А.Кинга и Б.Шнайдера "Первая глобальная революция" (издательство "Прогресс", 1991). Политизация этого доклада, конечно весьма условна. Авторы повторяют неизменную концепцию Римского клуба - "Глобальная революция лишена идеологической основы". Несмотря на это в книге уделяется должное внимание локальному, общественному и даже личному уровню.

Критикуя современное общество, авторы отмечают: "Как мы видим, государственная система, со свойственным ей процессом принятия решений, оказалась неспособной предложить ничего, что опровергло или изменило бы тенденции, ставящие под вопрос наше будущее и само выживание человечества" .

Не лишена интереса глава "Пределы демократии". "Как показывает практика, демократические государства уже в значительной степени утратили способность решать новые задачи", - пишут авторы. Из этого они, однако, не делают вывод о необходимости изменения политических институтов на более свободные (в таковые они, цитируя Черчилля, просто не верят), наоборот, логика глобализма приводит их к мысли о "глобальном управлении", где демократия с ее медлительностью, осторожностью и инерцией приносится в жертву ради достижения оперативности.

"Независимая" позиция авторов, делающая ее привлекательной только для них самих, выводит их и на такие "прагматические" решения, как развитие атомной энергетики. Упомянутый выше доклад Брунтланд вообще предлагает поставить на широкую международную основу развития космического пространства (как фактор консолидации), что же касается управления, то особые надежды возлагаются на ООН . Не случайно доклад Брунтланд подвергается критике даже со стороны членов Римского Клуба, которые считают ее подход нереальным, так как нельзя ставить перед обществом противоречащие друг другу задачи: "Сомнительно, что глобальное устойчивое развитие может быть достигнуто за счет предложенного в докладе увеличения темпов экономического роста промышленно развитых стран" .

Для того чтобы адекватно оценивать экологическую деятельность на территории бывшего СССР и тем более вырабатывать и предлагать экологическому движению какую-то стратегию, необходимо рассмотреть уникальность политического, экономического, социального и культурного контекста, в котором приходиться работать "зеленым" в настоящее время.

Очень наивно было бы полагать, что главная особенность политического, экономического, социального и культурного контекста стран бывшего СССР состоит в одном лишь наследии "реального социализма". Оптимистические заявления некоторых западных экологов о том, что "реформы, осуществляемые на территории бывшего Советского Союза, нельзя назвать чисто экономическими. Они способствуют решению и экологических вопросов, ведь рыночная экономика обеспечит более эффективное использование ресурсов" сейчас выглядят полным бредом, так как реформы добавили к проблемам социализма еще и проблемы капитализма и тем самым усугубили катастрофическое состояние как экономики, так и экологии.

Конечно, индустриальное общество в его "социалистической" разновидности оставило после себя не очень пригодную для жизни среду обитания, разворованные ресурсы, хищнически разоренную природу и, самое главное, затратную инфраструктуру, включающую в себя военно-промышленный комплекс, неразвитые технологии, дисбаланс производства и дисгармонию производственных отношений. Эта инфраструктура еще долгое время будет негативно влиять на любые процессы в странах бывшего СССР и отчасти Восточной Европы.

Огромные территории, зараженные в результате военных испытаний, промышленных катастроф на химических и ядерных объектах, опустошенные из-за несбалансированного сельского хозяйства и мелиорации, затопленные гигантскими ГЭС, не являются, однако, уникальным советским явлением. Как не являются уникальными ни загрязнение морей, ни снижение здоровья населения (главным образом понижение иммунитета), ни тем более исчезновение видов. Все это можно увидеть и на Западе, и на Юге. Бывший Второй Мир может претендовать лишь на исключительные масштабы нанесенного окружающей среде ущерба.

Социалистической особенностью является то, что, разрушив среду самостоятельно, в отличие от Третьего Мира, "социализм" не создал при этом высокого уровня жизни и технологий, как Запад. Из-за этого после интеграции в глобальную экономическую систему страны бывшего СССР оказались неспособны на равных конкурировать с западными, и все свелось к примитивной продаже нефти, газа, алмазов, территории (у кого что есть) и, параллельно, к мощнейшему обнищанию собственных народов. Но среда уже истощена, остатки ресурсов заложены мировым финансовым структурам (ведь как-то надо будет расплачиваться за те кредиты, получение которых вызывает идиотский восторг отечественных чиновников; их восторг понятен).

Было бы несправедливым сваливать грабеж ресурсов на один только Запад. Отечественные "хозяйственники" всех политических мастей участвуют в этих грабежах вполне на равных.

Не стоит особенно увлекаться и демонизацией западного мира. Во-первых, это не даст никакого результата, так как Запад пока все равно останется у руля мировой экономики и политики, а во-вторых, дело не в конкретных западных странах (которые просто занимают доминирующее положение), а в самой системе отношений, являющихся основой нынешнего мирового порядка. Если же под "Западом" понимать определенную культуру, ценности, экономическую модель, то такой "Запад" потеряет свою географическую сущность, так как присутствует не только в Западной Европе, Северной Америке и Юго-Восточной Азии, но и повсеместно в каждой стране, в каждом городе, где меньшинство присваивает себе право регламентировать в угоду своим потребностям жизнь не только всего сообщества, но и окружающей его среды. Но этот "Запад" называется уже властью и капиталом.

Вообще, попытки подобных раскладов, когда континентальный, этнический или государственный фактор ставится во главу угла, а социально-экономические и политические основы общества отодвигаются на второй план, раскладов, пышно именуемых геополитикой, сильно отдают нацизмом.

Когда грязные политики пытаются доказать людям, что в их бедах виновны не те, кто контролирует их жизнь уже сейчас через навязанные политические и экономические институты, а точно такие же институты "вражеских" народов, стран, континентов или полушарий, которые только еще собираются установить этот контроль; когда причиной их бед людям выставляют не систему отношений, а иную расу, этнос, вероисповедание; когда люди начинают верить всему этому - тут уже поздно говорить о фашизме. Ибо он уже наступил. Пока только в мозгах, а за страной дело не станет.

Очень незначительная часть людей на Земле занимается геополитикой.

К сожалению именно эта незначительная часть находится на верху иерархической пирамиды, именно она определяет сейчас судьбы людей. Кому-то геополитические игры выгодны из-за возможности реализовать свои амбиции, кто-то заинтересован непосредственно материально (больше всего кричат об ограблении инородцами те, кто сами не прочь пограбить в чужой стране).

Работа Н.Н.Моисеева "Агония России. Есть ли у нее будущее?" представляет из себя этакий национальный вариант доклада в духе Римского Клуба. Если бы Моисеев не был участником экологического движения, если бы он не преподавал в Международном независимом эколого-политологическом университете, если бы его работу не опубликовало издательство "Экопресс-ЗМ", мы бы проигнорировали ее, как проигнорировали шизофренические геополитические вымыслы Жириновского, псевдоинтеллектуальные труды Дугина и множество статей мелких фашистов, вроде Эдички Лимонова. Однако слово Никиты Моисеева имеет в экологическом движении большой вес и нуждается в комментариях.

В основе позиции Н.Моисеева все та же национальная идея. Она доминирует над идеей экологической со всеми вытекающими отсюда выводами, предлагаемыми автором в конце работы: развитие всех видов транссибирского транспорта, включая Северный морской путь с его атомным ледокольным флотом, "развитие" Крайнего Севера в виде усиления эксплуатации его природных ресурсов, строительства там крупных городов и превращения его в северный Персидский залив.

Моисеев не видит альтернативы рыночной экономике и призывает "не отгораживаться "железным занавесом" от мирового рынка, а найти в нем свою нишу". Все это автор называет планом ГОЭЛРО-2, веря, что вторая индустриализация вытащит страну в число развитых стран, "хотя и поставит много экологических проблем". Видимо, нам мало уже существующих. Заметьте, что весь этот бред исходит от экологиста, хотя и имеющего техническое образование. И исходит только потому, что в основу поставлена национальная идея - "что хорошо для нации и государства, то хорошо для всех".

Начнем с того, что поставим под сомнение наличие нации как таковой. Нет, конечно, при желании можно определить общность, либо проживающую на ограниченной государственными границами территории, либо говорящую на одном языке, как нацию - это будет чисто политологическое определение.

Но может ли эта общность иметь некие естественные общие и исключительные устремления, чтобы можно было говорить о национальной идее. Разумеется, пропаганда с экрана телевизора может навязать большинству (но все же не всем) национальную идеологию, как навязывало раньше идеологию интернациональную, однако это вовсе не означает, что люди в ней нуждаются, это означает только, что в ней нуждается власть. Могут ли иметь общие устремления крестьянин и банкир, ученый и политик, рабочий и священнослужитель только потому, что они условно принадлежат к одной нации или являются гражданами одного государства. Нет, все, что есть общего в устремлении этих людей, присутствует и у всех других людей планеты, а в большинстве общих устремлений и не только людей.

Моисеев не избежал многих навязанных патриотических мифов российской истории и действительности.

Все те же стенания о "потере" Киева, Севастополя, прибалтийских портов.

Как будто украинцы и прибалты не были частью Советской Империи и не жили в своих собственных домах, а прилетели с Марса и оккупировали эти города.

А какая же национальная идея без фальшивых россказней о подвигах предков, о великом Ермаке (не геноцид сибирских народов устроившем, а оторвавшем, по Моисееву, земли у абстрактной степи), о "русской воинской славе".

Вслед за этим всплывает миф об исключительности русского народа (это как раз основа всякой национальной идеи). Немцы, например, по Моисееву, сами были виноваты в национальной катастрофе в конце второй мировой войны, "а наш народ трудно в чем-то винить: нас поставила на колени глупость, некомпетентность и, возможно, подлость собственных правителей".

Вообще, тем, кто вслед за черносотенцами воспринимает российскую историю, как череду исключительно нравственных действий со стороны России и несправедливых по отношению к ней, нужно внимательнее присмотреться к деяниям предков. Россия - это никакая не Евразия, она европейская страна и ответственна за тот же набор преступлений, что и многие страны Европы. К этим преступлениям относится колониализм (в случае с Россией это Кавказ, Заволжье, Урал, Сибирь, Дальний Восток, Черноморское побережье, Аляска), разрушение народных традиций, уничтожение малых этнических групп, индустриализм и разрушение окружающей среды. Только страны Европы формально освободили колонии (переведя их в состояние экономической зависимости), а Россия оставила их в своем составе, потеряв только американские владения.

То же касается и мифа о государстве. Моисеев верит в то, что государство защищает интересы большинства своего населения, хотя по своей не просто иерархической, а намерено иерархической структуре государство не может не выражать, в первую очередь, интересов элиты, и только во вторую - защищать всех остальных (в интересах все той же элиты).

Анализ мировых процессов у Моисеева почти ничем не отличается от анализа Римского клуба. Все вертится вокруг тех же субъектов мировой политики (Империи и блоки), тех же субъектов мировой экономики (государства и транснациональные корпорации). Поэтому критика Моисеева в этой части не отличается от нашей критики Римского клуба.

В отличие от авторов большинства докладов Римского Клуба, Моисеев справедливо не верит в возможность изменить ситуацию с помощью международных институтов, так как они являются выразителями интересов стран Запада (или стран "Золотого миллиарда"). Возможность инициативы в изменении мирового порядка он переносит, согласно национальной идее, на национальный уровень. И хотя перед этим он сам убедительно показывает неэффективность существования имперской России (из-за тяжелых климатических условий и территориального разброса, что приводит к сверхзатратам энергии), именно на евразийский гигант как государство делается автором ставка.

Однако Моисеев, как и отечественные геополитики, мало уделяет внимания экологическому фактору в мировых раскладах. Все они априори считают, что у пресловутого "золотого миллиарда" есть перспективы неограниченного развития, пусть даже за счет других стран. Но ведь и в странах Третьего мира ресурсы не бесконечны, а возможности создания достаточно развитых технологий, позволяющих опираться только на возобновимые ресурсы (т.е. технологий самого настоящего, а не мифического "информационного" постиндустриализма) в короткий срок, до сих пор вызывает серьезное сомнение.

Состояние современной России напоминает шизофрению: с одной стороны, в обществе насаждаются и всячески раздуваются непомерные имперские амбиции, с другой стороны, практика показывает обратное - немощь и глупость государства, не способного эти амбиции чем либо подтвердить. Все это может привести к очень печальным последствиям. Общество попадает в ловушку искусственно созданного "национального унижения", договор ли с НАТО или поражение в войне с Чечней сыграют роль своеобразного "российского Версаля", но страна стоит на пороге установления фашистского режима. Путь поддержания имперских амбиций - это путь к окончательной деградации. Политикам, равно как и общественному движению, пора понять, что неподтвержденные национальные амбиции - прямая дорога к фашизму.

Не приемлем для России и путь "вестернизации".

В принципе, Россию (или даже СНГ) можно "вытащить" в число развитых стран путем огромных энергетических затрат через ограничение свободы, через насилие и опрокидывание идеалов как социалистического прошлого, так и патриотического настоящего. Примерно такую политику "национального прагматизма" проповедует генерал Лебедь. Однако и он не может отказаться от патриотизма, который нивелирует прагматизм. Ведь для "большого скачка" необходимо вести совсем не патриотическую торговлю островами и влиянием, продажу геополитических друзей и оставление части территории и т.п. "Национальной идеей" должна в этом случае стать простая идея роста благосостояния у всех слоев населения.

Вопрос, однако, совсем не в этом. Возникают сомнения - так ли уж хорошо быть зачисленными в этот пресловутый "золотой миллиард" и разделить с ним его будущее.

Если мировую систему захлестнет комплексная эколого-экономическая катастрофа, то более предпочтительные шансы выжить (с сохранением цивилизационной информации) будут никак не у "золотого миллиарда", легко уязвимого и зависимого от высокого уровня потребления, весьма сложной инфраструктуры и функционирования созданной им мировой экономической системы, а, наоборот, у тех народов, которые более приспособлены к кризисным ситуациям. Может быть, для России было бы предпочтительным развивать у себя иные институты, самодостаточные, независимые, способные нормально существовать в кризисных условиях.

Ни Моисеевым, ни геополитиками, ни Римским клубом ни комиссией Брунтланд почти не рассматриваются общественно-политическая расстановка сил как внутри стран, так и на международном уровне. Взаимоотношения в мире грубо копируют только одну из общественных систем - полицейское государство.

Общество не монолитно, и конфликт социальных групп (если кому-нибудь не по нраву классическая классовая теория) заставит мир измениться гораздо больше, чем "битва гигантов". Транснациональные корпорации и мировые империи не всесильны. Территории, не контролируемые правительствами, корпорациями и, тем более, мировыми структурами в разных странах, постоянно расширяются. Локальные инициативы могут успешно сопротивляться гигантам, вызывая к жизни революции (как Влера в Албании) или международные движения (как Чиапас в Мексике). Подавить подобные движения (тем более, если их количество постоянно растет) не смогут ни национальные, ни международные полицейские силы. Никакой всепланетный тоталитаризм не убережет страны "золотого миллиарда" от сопротивления большинства населения планеты. Наоборот, именно усиление давления и контроля Севера над Югом позволит последнему консолидироваться и, несмотря на продажные правительства, устроить мировой элите глобальный саботаж. Да и в самих развитых странах далеко не полное царит единодушие по поводу колониальной и несправедливой внешней политики.

Моисеев не верит в возможность возникновения мирового гражданского движения, но оно уже возникло, и конгресс в мятежном мексиканском штате Чиапас в 1996 году собрал несколько тысяч совершенно разных людей со всего мира и инициировал мировое движение против неолиберализма и глобализации экономики за человеческие отношения. Есть и другие признаки возникновения мирового гражданского общества, например, транснациональные забастовки на заводах "Рено" или выступления французских граждан против ужесточения эмиграционного законодательства.

Члены Римского клуба полагают, что глобальная революция должна проходить на глобальном уровне с использованием глобальных политических и экономических институтов. Отсюда их надежда на "революционизацию" международных организаций и правительств, на создание Совета Безопасности ООН по окружающей среде и т.п. Однако гораздо более вероятным видится сценарий, когда глобальная революция будет проходить на локальном уровне, но повсеместно. В этом случае она не будет нуждаться ни в правительствах, ни в корпорациях, ни в международных структурах. Хозяева мирового порядка никогда не пойдут сами на изменение положения дел. Поэтому не стоит и ждать их соизволения. Глобальная революция может положить конец мировому порядку как таковому. Глобализация экономики уже сейчас встречает повсеместное сопротивление, а с достижением своего пика после краха независимой от мировой системы государственного социализма локальные сопротивления неизбежно сольются.

Это будет первая и последняя глобальная революция. Глобальная революция, которая распылит глобальный уровень в экономике и системе принятия решений, оставив на нем только децентрализованные информационные коммуникации.

От того, будет ли экологическое движение играть какую-то роль в этой революции, или оно предоставит всю инициативу другим социальным движениям, зависит ее характер (она может нести экологический императив в большей или меньшей степени). Но с экологическим движением или без такового последняя глобальная революция неизбежна.

При этом под сомнением оказался основной корпус сценариев развития человеческого сообщества. Сейчас утопично выглядит не только коммунистический проект, но и недавние прогнозы, описывавшие будущее в виде эгалитарной «глобальной деревни». Однако слишком много признаков указывает на то, что происходящее переустройство мирового сообщества может подвести его к критической черте глобальной нестабильности, пограничной линии новой эры, идущей на смену Нового времени.
Оценка подобных изменений в рамках прежней концептуалисти- ки (т.е. под углом стереотипов «резкого ускорения прогресса», «развития второй, информационной, фазы НТР» и т.п.) явно неспособна адекватно оценить ни драматизм исторического перехода, ни сам масштаб происходящих перемен, выдвигая на передний план не суть происходящего, а лишь его наиболее яркие, но все же принадлежащие прошлому черты.
Сформировавшиеся к концу XX в. элементы новой среды качественным образом меняют условия существования человечества. Социальный организм начинает активно отторгать прежнюю форму цивилизации, которая базировалась на принципе умножения опера
ционных отношений с окружающими объектами, сопровождаемого перманентным ростом зависимости от внешних источников энергии. Иначе говоря, человечество возвращает истории порожденные прежде органы (технические, организационные, социальные и т.п.) при одновременном утверждении и нарастающей экспансии новых, постиндустриальных структур, в гораздо меньшей степени связанных с биосферой.
Переживаемая человечеством глобальная трансформация -из- живание прежней формы социального бытия, исчерпавшей некоторое критическое число возможностей развития. Эта трансформация может стать впечатляющим прорывом за рамки материальной среды, тысячелетиями окружавшей и сковывающей возможности человека, но она же может явиться источником серьезных испытаний для человеческого рода. Глобальная революция есть окончание истории в прежнем ее понимании и переход к иным принципам организации мирового сообщества, к новым социальным горизонтам.
Новая экология. В мире идет интенсивный процесс формирования «медиакосмоса», информационно-технологической реальности, которая активно вторгается в традиционную систему взаимоотношений микро- и макрокосма в качестве их адекватного партнера. Человечество переходит к форме бытия, когда тенденция начинает доминировать над фактом, процесс над объектом, а понятие реальности индивидуализируется и становится субъективным.
Две характерные и противоречивые черты наступающей эпохи - это рост возможностей человека, раскрытие его потенциала и одновременно доминирование над ним искусственной среды обитания. Здесь видятся ростки своего рода «техногенного тоталитаризма», парадоксальным образом сочетающегося со свободой глобальных сетей виртуальной реальности. Естественная реакция общества на эту угрозу - появление «новой экологии», санирующей комплекс взаимоотношений людей с глобальным информационным театром действий, выходящим за пределы традиционных пространств истории и природы. «Новая экология» - это ответ человечества на появление сложных взаимодействий в системе «человек-окружающая среда», разворачивающихся в контексте «второй природы».
Глобальное сообщество в данном контексте может рассматриваться и как живой организм, у которого многоуровневая социальная дихотомия (от базовой ячейки общества - семьи до биполярной модели мира) есть выражение функциональной асимметрии (аналогично морфологии и принципам работы мозга), обеспечивающей поддержание динамической целостности социосистемы. Подобный баланс (обычно определяемый как отношения «мужское-женское», «правые-левые», «либералы-консерваторы», «Восток-Запад» и т.п.) в периоды крупномасштабных социальных сдвигов может претерпевать существенные перегрузки, что приводит к своеобразной
«невротизации» и даже «психотизации» социосистем: распространению локальных и региональных кризисов, других социальных турбулентностей, войн, вплоть до вероятности наступления продолжительного периода «темных веков» социальной аномии.
Социальное пространство искажается также в результате интенсивного развития привычных информационно-коммуникационных средств, включая меняющийся облик средств массовой информации, их прогрессирующую способность к созданию и введению в общественное сознание устойчивых мифологем. Возникает опасность массированных и целенаправленных изменений информационной среды обитания, откровенного манипулирования ею, создания политически и экономически ориентированных артефактов и аберраций.
«Новая экология», объединяя мониторинг и терапию природных, техногенных, социальных и информационных процессов, подразумевает активное соучастие общества в происходящей трансформации сложившихся форм отношений человека с окружающей средой. Люди уже столкнулись с реальностью крупномасштабных, долговременных и порой необратимых деформаций природы. Теперь человечество осознает непростой вызов устойчивых модификаций искусственной среды обитания (включая генезис сверхоткрытого социального пространства), возможность фундаментальных изменений биопсихологических, мировоззренческих и духовных основ существования.
ЭКОЛАР III. Распространение феномена «ползучей нестабильности», растущий экономический разрыв между Севером и Югом, существование районов антропологического бедствия - все это указывает на непрочность социальной ткани современного мира, на наличие в нем серьезного дисбаланса. Подобная дисгармония подчас приводит к тотальной обездоленности на обширных пространствах планеты и невозможности обеспечить право человека на жизнь. Возникает необходимость введения серьезных коррективов в сценарии развития цивилизации, изменения сложившихся представлений о путях и целях исторического процесса.
Под эгидой экологии формируется нечто большее, чем борьба за охрану окружающей среды. Экология из проблемы сохранения биосферного равновесия превратилась в императив гармоничного развития цивилизации. Третий уровень комплементарности (social ecology, SOCOL) констатирует необходимость учета социального фактора в генезисе экологического кризиса, усиления попечения о состоянии и динамике антропосферы (т.е. о настоящем и будущем населения планеты), внимания к самой парадигме развития человеческого сообщества.
В 1987 г. Международная комиссия по окружающей среде и развитию (МКОСР) подготовила для ООН доклад «Наше общее будущее», в котором наряду с констатацией кризисного состояния эко
сферы Земли подчеркивалась необходимость нового подхода к проблеме развития, а также к положению в странах «третьего мира». «Окружающая среда, - говорилось в предисловии к докладу, - это место нашей жизни, а развитие - это наши действия по улучшению благоденствия в ней. Оба понятия неразделимы... С неравномерностью развития, бедностью и ростом народонаселения связаны многие из критических проблем выживания. Все они вызывают беспрецедентную нагрузку на земельные, водные, лесные и другие природные ресурсы планеты, прежде всего в развивающихся странах. Сжимающая спираль бедности и ухудшения качества окружающей среды характеризуется потерей огромных возможностей и ресурсов»10. Еще в начале 70-х годов Индира Ганди говорила, что бедность - это «сильнейший загрязнитель окружающей среды». Но и этнополити- ческая нестабильность, существование народов и государств-изгоев указывают на необходимость «экологизации» национальных, расовых и классовых отношений, на императивный характер социальной экологии.
Экология и экономика - две стороны процесса обустройства жизни, глобального домостроительства. Между ними существует органичная связь. Развитие не сводимо к экономической динамике, а последняя - к экономическому росту. Нестабильность сугубо экономической экспансии негативно отражается на состоянии экологии, искажая и ухудшая условия существования на всей планете, создавая новые крупномасштабные проблемы (например, демографическую, что приводит на практике к «геноциду нерожденных» - поощрению искусственного прерывания беременности).
Конечно же, с развитием экономики у общества появляются дополнительные возможности активного, целенаправленного воздействия на состояние среды обитания, но растет и понимание «катастрофического потенциала» этих возможностей. Специфика современной экологической угрозы состоит в том, что она носит преимущественно антропогенный характер и влечет глобальные последствия. Развитие индустриальной цивилизации (создание АЭС, химических производств, средств активного воздействия на природу и т.п.), с одной стороны, и разработка неядерных видов оружия массового поражения в странах «третьего мира», наряду с растущей фрустрацией жителей регионов-париев, - с другой, открывают широкие возможности для сравнительно нового социального явления - «экотерроризма» на уровне индивидов и групп или экологической агрессии на национально-государственном уровне.
Сценарии развития Севера также содержат семена катастроф, причем не только из-за нарастающего загрязнения и разрушения окружающей среды. Современная экономика все более явно проявляет склонность к абсолютизации схоластичной финансовой деятельности и совершенствованию прежде всего соответствующих
технологий. Однако теоретически (а иногда и на практике) прибыльной может оказаться и фиктивная (но при этом вполне законная) и даже деструктивная деятельность. К тому же в условиях кризиса государственности происходит сокращение возможностей эффективного воздействия на возникающую «финансовую цивилизацию» со стороны традиционной сдерживающей силы - гражданского общества и национальных правительств.
В этих условиях может происходить расширенное воспроизводство не столько реальных товаров и услуг, сколько услуг в особой, «узкой» (но более чем значительной с точки зрения образующихся доходов) валютно-финансовой сфере, самофинансирование таких взаимоотношений, наращивание их колоссального потенциала, уже сейчас способного создавать крупномасштабные коллизии, своеобразные экономические артефакты. В свою очередь, развитие современных высоких и «зеленых» технологий требует интеллектуальных усилий, серьезных капиталовложений, зачастую несостоятельных с финансовой точки зрения. Все более отрываясь от производства, финансовая сфера рискует создать мир, где и экологический коллапс является всего лишь крупномасштабной абстракцией и источником прибыли.
Все это отчасти напоминает ситуацию с ядерной гонкой, породившей внутренне логичную, но объективно абсурдную систему, бессмысленную и опасную с точки зрения ее технологического совершенства, аккумулировавшую и фактически омертвившую человеческий гений, но вместе с тем являвшуюся реальным, действенным фактором международных отношений. Равным образом в мировой экономике намечается процесс перманентной «финансовой гонки», также чреватый масштабным отчуждением творческих возможностей человечества от их конструктивного использования.
Успех или поражение в этой «тихой войне» против новых непер- сонифицированных угроз миру связаны не только с формальным их осознанием, но и- с реальной готовностью мирового сообщества предпринять интенсивные, целенаправленные усилия для формулирования и воплощения в жизнь новой экологически и социально ориентированной стратегии развития.
В настоящее время в мире, по сути, происходит драматичное столкновение различных концепций, идеологий развития: «неконтролируемого развития» («невидимой руки» рынка); «структурной перестройки» (адаптации ряда сегментов мировой экономики к нуждам глобального рынка); неосоциального «устойчивого развития» (сопрягающего экономическую деятельность с решением социальных и экологических проблем) и, наконец, форсированного «сверхразвития» (выбирающего приоритетные направления и акцентирующего ресурсы человека, а не природы в качестве основного источника современной цивилизации).

В свете нарастающей критики модернизации как универсального пути человечества актуализация социальных и биосферных приоритетов напоминает об альтернативных кодах построения хозяйственной деятельности в рамках восточных культур. Так, восточная модернизация, во многом определившая феномен тихоокеанской революции, демонстрирует особенности подхода, проявляющего внимание к целенаправленной промышленной политике и социальной стабильности. Быть может, неудачи ряда стран Юга на пути догоняющего развития свидетельствуют о существовании иного, более органичного для них алгоритма построения хозяйственной деятельности, например акцентирующего поддержание экобаланса.
Комплексная стратегия мирового сообщества должна, по-видимому, умело сочетать тактические, паллиативные возможности «устойчивого развития» со стратегическими резервами «сверхразвития». Но главное все же - революция сознания, направленная против фетишизации материальной сферы жизни, экономистичной концепции прогресса, способного вовлечь страны и народы в бесконечную гонку за призраком всеобщего материального изобилия. Речь при этом, по-видимому, идет не просто о социальной коррекции развития, а о формировании нового мировоззрения, альтернативной идеологии эпохи Нового мира.
Основной комплекс концептов этой идеологии в области развития сводится к следующим постулатам.
Во-первых, миру необходимо принять на себя бремя самоограничения, признать новую логику взаимодействия единого человечества и отказаться от ряда иллюзий общества потребления (неоправданно стимулирующего не только гипертрофию естественных, но и форсированное развитие искусственных потребностей). Альтернатива такому усилию - повсеместное утверждение принципов экономистичной целесообразности, включая применение дискриминационных мер социального регулирования (преимущественно по отношению к жителям Юга), закрепление стереотипа второсортности мировой периферии и «маргинальных зон цивилизации», а в конечном счете - торжество экономического расизма как нормы взаимоотношений в Новом мире.
Во-вторых, необходимо подготовить и осуществить, наряду с уже происшедшими кардинальными политическими и социально-экономическими изменениями, глобальный экологический проект общества XXI в., который обеспечил бы технологический прорыв, существенно меняющий взаимоотношения человека с окружающей средой, минимизирующий использование природных ресурсов и производство отходов, определяющий восстановление биосферы как интегральной части хозяйственной активности. При этом «зеленые технологии» должны разрабатываться и дорабатываться с учетом возможности их повсеместного использования, с тем чтобы высокотех
нологичное производство не имело дискриминационного характера и не дополнялось наличием ареалов низких и грязных технологий, сводящих на нет достигнутый прогресс. На этом пути существуют серьезные преграды в виде сложившейся геоэкономической реальности, типологии разделения труда и хозяйственных связей, стремления к получению сверхприбылей за счет ограничения доступа к результатам научно-технологической революции.
В-третьих, человечество поставлено перед необходимостью изменить сложившийся во втором тысячелетии стереотип прогресса как перманентного развития прежде всего материальной культуры общества. В этот период западная цивилизация, доминировавшая на планете начиная со времен крестовых походов и географических открытий и кончая эпохой создания мирового рынка, направляла свои усилия преимущественно на осуществление территориально-экономической экспансии. Тот факт, что кризис данной культуры, сосредоточенной на материальной сфере и одновременно гипертрофирующей ее финансовую парадигму, разразился именно на пороге третьего тысячелетия, имеет, по-видимому, достаточно глубокие корни.
Экономика - составная часть политики и этики (традиция, идущая от Аристотеля). Решение экономических, и соответственно экологических проблем лежит в конечном счете в области духовного поиска. Кризис мировоззрения не может не проявиться в социальном тупике и стратегической растерянности. В подобном контексте становятся понятными столь обычные для XX в. попытки социального творчества, поиск новых моделей жизнедеятельности человечества, стремление апробировать различные формы хозяйственной и социальной активности. Стратегия «ЭКОЛАР», объединяя сохранение и воспроизводство биосферных ресурсов (экоэкономику), интенсивную деятельность в области фундаментальной науки и высоких технологий (эврикономику) с развитием творческого потенциала человеческой личности (эго- и эндоэкономику), стремится дать свой ответ на вызов времени. Создание трансрегиональной сети автономных модулей экологически ориентированного развития позволило бы приступить к реализации нового социального алгоритма деятельности в условиях доминирования прежней системы связей.
ЭКОЛАР IV. Кризис привычной версии рыночной экономики выражается, с одной стороны, во все возрастающем применении пост- рыночных методов регулирования мирового хозяйства, императиве целенаправленного управления его развитием. С другой стороны, рыночные принципы во взаимоотношениях государств на деле реализуются далеко не в полном объеме. Подобный «волюнтаризм» заложен в самом фундаменте существующих хозяйственно-правовых норм, регулирующих повседневность мирового разделения труда. Относится это и к экологическим проблемам.

Экономика индустриально развитых стран существует как бы в кредит, не внося соответствующую плату за используемые ею колоссальные объемы биосферного потенциала. Так, согласно имеющимся предварительным подсчетам, экономическая стоимость кислорода, производимого тремя «легкими» планеты (лесами бассейна Амазонки, Центральной Африки и Северной Евразии) и безвозмездно потребляемого промышленной цивилизацией, составляет десятки миллиардов долларов ежегодно. Переход к справедливому учету подобных реалий (в частности, введение института биосферной ренты) может иметь шоковое воздействие на мировую экономику, в чем-то аналогичное нефтяному кризису 70-х годов. Четвертый уровень комплементарности (ecological order, ECOLORD) фиксирует императив нового экологического порядка (НЭЛП), кардинально меняющего характер и образ мировой экономики.
Предвидение этого нового порядка уже сейчас в чем-то влияет на экономическую логику мира. Постепенно меняются принципы организации хозяйственной деятельности, производственные циклы, распределение затрат и определение стоимости, ценообразование и т.д. По-видимому, не случайно в одной исторической точке сошлись процесс критического истощения биосферы, фундаментальный кризис развития и нарастающая экспансия индустрии «невещественного» производства, в значительной мере независимого от окружающей среды.
Происходят определенные изменения и в международных экономических отношениях. «Некоторые государства, - отмечается в докладе Международной комиссии по окружающей среде и развитию, - предложили списать часть долгов „третьего мира“ с целью способствовать сохранению под международным контролем влажных лесов Амазонки. В ряде латиноамериканских стран, включая Боливию, Коста-Рику и Эквадор, реализация подобных проектов уже началась»11. В большей степени принимается также в расчет нежелательность нарастания социальных, психологических и моральных деформаций (о чем свидетельствует, например, опыт крупномасштабной борьбы с наркобизнесом).
Однако реальность сверхэксплуатации экологических ресурсов планеты при фактическом отсутствии механизма их адекватной оценки все же существует. В результате вместо гармоничного сопряжения социальных пространств Севера и Юга вырисовывается перспектива установления резко иерархизированной, «двуслойной» реальности. В мире, где национально-государственные границы утрачивают былую актуальность, возникают новые, не менее прочные социально-экономические барьеры, разделяющие людей своеобразными чертами оседлости. Декларируемое в большинстве проектов постиндустриального общества формирование глобальной деревни на деле слишком уж похоже на строительство многоэтажной конст
рукции с теоретическим правом, но не обязательно с реальной возможностью свободного в ней передвижения. В итоге ряду стран и даже регионов, включая Африку, грозит превращение в социально- экономическое гетто человечества.
Возможность «сословного» расслоения цивилизации подтверждается особенностями современных пространственно-временных характеристик антропосферы. Параллельно формированию единого информационно-коммуникационного и экономического пространства на планете подспудно разворачивается прямо противоположный процесс распада связи времен. Будучи современниками (в физическом смысле), жители различных «миров» существуют в значительно разнящихся социально-экономических локусах. Простое перемещение из одной страны в другую нередко напоминает путешествие во времени. Образующийся таким образом многомерный пространственно-временной континуум, сотканный из несхожих реальностей, демонстрирует весьма причудливые конфигурации «социальных континентов».
Различное качество времени выражается, в частности, в его дефиците в одних регионах планеты и переизбытке в других (в основном в районах «четвертого мира», включая Африку), что, кстати, способно превратить время в экзотический объект торговли, новый экспортный товар, принимающий самые различные материальные и нематериальные формы, в том числе тривиальные: например, создание объектов с непомерными затратами ручного труда.
Иная, нежели в западном мире, геометрия хронотопа в восточных и африканских обществах (замкнутая, скалярная) предполагает также изначально присущий им приоритет социальной стабильности над поступательным развитием. Отсюда - установка на устойчивый контроль над окружающей средой, экологизацию хозяйственной жизни. В основе восточной экономики лежит тяга к созданию скорее сбалансированной среды обитания (включая социальную), чем результативного промышленного производства. Поэтому существует объективное несовпадение промышленно ориентированных стратегий развития с социально ориентированной структурой социума. Экономике в европейском понимании этого термина принадлежит не главенствующая, а подчиненная роль в африканской культуре, она не имеет там самодовлеющего характера.
Нарастающая нестабильность может привести к повреждению вектора общей судьбы человечества. Опасность заключается в замыкании, уплощении, прямом коллапсе социального времени в ряде стран и районов, как бы выпадающих из актуальной реальности, в образовании замкнутых деструктивных пространств (своего рода карантинных зон). Их прогрессирующая изоляция, своеобразная «автаркия хронотопа», чревата стремительной архаизацией ряда
сообществ, нарастанием в них хаоса, уходом в тупик циркулярного времени или провалом в пропасть инволюционного течения социальной динамики. Дисгармоничные отношения подобных районов- париев с окружающим миром могут перерасти в перманентные очаговые конфликты, сливающиеся в некую целостность, которая содержит прямую угрозу конструктивной эволюции человечества. Между тем умелое сочетание взаимодополняющих типов цивилизаций могло бы стать источником процветания для всех частей мирового сообщества.
Понимание гибельных последствий ядерной войны уже сыграло серьезную роль в трансформации международных отношений. Возможность роковых последствий крупных социальных, экономических, этнических и экологических деформаций вновь заставляет человечество искать выход из критической ситуации, обозначившейся на пороге XXI в. Идея установления НЭЛП предполагает участие всех сторон «мультиполярного мира» в определении новых принципов международного разделения труда. При этом возможны два пути утверждения грядущей эколого-экономической парадигмы: конфронтационный и конструктивный.
Как ядерная война не обладает национальной принадлежностью, так не может ее иметь и экокатастрофа. Экологические проблемы в конечном счете поражают и беднейшие, и богатые страны, заставляя осознать общую взаимозависимость, побуждая выйти за пределы национального или группового эгоизма. Паллиативное, конъюнктурное равновесие, достигнутое на несправедливой основе, жертвующее интересами одной части человечества ради другой, чревато долговременной конфронтацией Севера и Юга в XXI в., которая может роковым образом повторить изгибы «холодной войны» XX в. и в конце концов привести к мировому катаклизму.
Но реален и путь конструктивного сотрудничества, признающий право на достойное существование за жителями всех регионов Земли. Осуществление крупномасштабных и комплексных проектов, нацеленных на гармонизацию отношений с окружающей средой, продуктивно лишь в условиях заинтересованного взаимодействия Севера и Юга. Экологически ориентированное переустройство кризисных районов, их союз с научно-технологической революцией рождает новый глобальный контекст, в котором эколого-инновацион- ная трансформация предстает как интегральная часть совместной социальной и хозяйственной активности.
Экосистема планеты - своего рода «глобальный модуль» ЭКОЛАР - в таком случае будет представлять сочетание следующих видов позитивной деятельности: а) «невещественной» экономики постиндустриального типа; б) высокоиндустриального производства, резко уменьшающего степень техногенной нагрузки на окружающую среду; в) сбалансированной и сокращающейся ресурсно

сырьевой активности; г) высокодоходной деятельности по воспроизводству биосферы и рекреации природы.
После «Илиады» - эпохи мировых войн и долгого периода конфронтации - человечество может приоткрыть страницы «Одиссеи» - нелегкого пути возвращения к своему порушенному дому и его последующего восстановления. * *
Реализация изложенной выше экологически ориентированной стратегии развития зависит не только и не столько от форсированных усилий по ее претворению в жизнь, сколько от простого факта - есть ли у мирового сообщества действительная необходимость и желание ее осуществить. Очевидно, что воплощение стратегии «ЭКОЛАР» на Африканском континенте, т.е. социально-экономический прецедент соединения экологической, социальной и инновационной деятельности в кризисной зоне планеты, потребует совместных действий мирЬвого сообщества, в том числе финансовых затрат. Однако сумма этих затрат предположительно была бы ниже, а позитивный эффект - выше по сравнению с традиционными вариантами решения социально-экономической ситуации в Африке (с учетом комплементарного характера стратегии, позволяющего вводить ее в действие, создавая отдельные модули целостного проекта). При этом даже частичное осуществление программы означает инициирование стабилизации положения в кризисной зоне, чреватой широким спектром негативных событий для всего мира.
Вместе с тем совместные действия мирового сообщества по претворению в жизнь стратегии глобальной социально-экологической «терапии» (своего рода профилактической миротворческой акции против неперсонифицированной, но серьезной угрозы международной безопасности) обусловлены реальной перспективой ухудшения условий жизни на планете и последующего «взрыва отчаяния».
«Архипелагная» стратегия создания трансрегиональной сети социально-экономических структур опережающего развития, включая кризисные районы, объединяла бы в единое целое различные регионы планеты, сдерживала бы отрицательные последствия «сословного» геоэкономического размежевания и вероятность развития новой формы глобальной конфронтации Севера и Юга в XXI в. Данная стратегия, являясь интеллектуальной инфраструктурой, может оказаться полезной также для совершенствования методов социального проектирования. Наконец, комплементарная стратегия «ЭКОЛАР» могла бы представлять интерес не только для Африканского континента.
Концепция комплементарного экологически ориентированного развития кризисных районов мира была впервые изложена автором на научно-практической конференции «Использование формальных методов в социально-политических исследованиях» (ИАф. РАН, ноябрь 1988 г. См. также Народы Азии и Африки. М., 1989, № 3; Владимиров А. Использование формальных методов в социально-политических исследованиях. Научно-практическое совещание в Институте Африки АН СССР (Москва, ноябрь 1988). - Новое политическое мышление и процесс демократизации. Советская ассоциация политических наук. Ежегодник. 1990, с. 265-269). См. также: Неклесса А.И. ЭКОЛАР: комплементарная стратегия развития. - Материалы V Всесоюзной конференции африканистов. М., 1989. Текст меморандума приводится по публикации в журнале «Восток». М., 1995, № 5 (с незначительными изменениями). Подробнее см.: НеклессаА.И. Глобальная стратегия США и Африка. - Актуальные проблемы современной Африки. Материалы выездной сессии Научного совета АН СССР по проблемам Африки, состоявшейся в Тбилиси 2-5 июня 1987 г. Вып. 1. М., 1988. Американский капитализм в 80-е годы. Закономерности и тенденции развития экономики. М., 1986, с. 301. Подробнее см.: Неклесса А.И. Неоглобализм и Африка. - Африка в стратегии империализма в 80-е годы. М., 1988. Неклесса А.И. Глобальная стратегия США и Африка, с. 92-93. Характерно, что в связи с тяжелыми проблемами, ожидающими Тропическую Африку в XXI в. из-за распространенности СПИДа, поразившего прежде всего городские конгломераты континента, формируется оригинальная точка зрения на природу данного заболевания как на своеобразный «корректор» самоорганизующейся социосистемы, отторгающей чужеродную цивилизацию. Наше общее будущее. Доклад Международной комиссии по окружающей среде и развитию (МКОСР). М., 1989, с. 9. Подробнее см.: Неклесса А.И. Социальная напряженность и проблемы устойчивости режимов. - Социальная напряженность и проблемы устойчивости правящих режимов африканских государств. М., 1988. Наше общее будущее, с. 9. Там же.